И доктор Карастоянова снова закурила, она так разгорячилась, что ее лицо пульсировало от прихлынувшей крови. Ей следовало бы стать Монсеррат Кабалье, — сказал я себе, находясь во власти грустного чувства. Как будто весь наш разговор был проведен напрасно, или как будто его вообще не было. Доктор, разумеется, была права. Санитары справлялись с Безумием. А я за ним наблюдал. Врачи, общество, все только и знали, что за ним наблюдали, цокали языками и укоризненно о нем рассуждали. А санитары хватали его за шиворот, тащили по коридорам и с дружелюбной угрозой раздавали лекарства — прямо в слюнявые рты. Санитары с ним справлялись.
— Да, все так! Пойду поменяю своим пациентам схему лечения, — смиренно сказал я и вышел.
Клеймо
— …Мы организуем большую выставку творчества больных… — услышал я голос Ив, и она вошла в мой кабинет. В дверях она разговаривала с кем-то из сестер мужского отделения, они наверняка обсуждали программу приближающегося новогоднего праздника. Я налил водки из своих служебных запасов в два стакана.
И в голову мне лезли всякие сюжеты из болгарского кинематографа семидесятых, в которых были показаны точно такие же, вступающие в фазу среднего возраста, подчеркнуто реалистичные герои, которых раздирали самые разные глубокие, но не совсем разрешимые противоречия (в этом месте я догадываюсь, что читателю помоложе просто не понять моей иронии, так что специально для него поясню, что при социализме неразрешимых противоречий просто не было). Так вот, такие герои сидели в разных учреждениях, запирались по всяким кабинетам и канцеляриям, пили коньяк и водку со своими возлюбленными и обсуждали житейские проблемы. Было что-то ужасно противное и безнадежное во всех этих социалистических фильмах времен Застоя.
Мне не хотелось походить на героев этих производственных драм. Всяких там врачей из фильмов типа «Адаптации»[18]. Самодовольных в своей мудрости и явно примирившихся с безнадежностью.
Вот почему, не дожидаясь Ив, я сначала схватил один стакан и опрокинул его содержимое себе в горло, а за ним и содержимое второго стакана. Мне стало приятно. Потому что в этих тупых психологических фильмах из прошлого так никто не пил. Все пили медленно, торжественно и мудро. Как впитывающие жидкость тряпки. А я выпил сто граммов водки, как свирепый пакостник. Потом громко рассмеялся и выпустил по крайней мере три литра воздуха из легких, чтобы успокоить горящую глотку. Мне было хорошо. Новый год был все ближе и ближе, а я рушил свою жизнь. И именно в этот момент мне было на это плевать.
— Мы организуем выставку творчества больных. Выставку картин. Поможешь? — сказала Ив и погладила меня по покрасневшему лбу.
— Капец! — пробурчал я и разлил водку по второму кругу. — Не буду я участвовать ни в каких выставках! Это идиотизм.
— Н-у-у, Калинка, хватит уже! Это уж слишком! — недовольно отвернулась Ив, и мне пришло в голову, что она могла это сказать, потому что я ей слишком много налил. Но она имела в виду выставку. Для нее эта выставка была важна. А я — сегодня и ежедневно — плевать хотел на все эти праздничные инициативы. Относился к ним с огромным пренебрежением. Даже с презрением. А Ив вкладывала в них душу. Вкладывала всю свою душу, которая, если приглядеться, была истерзана не меньше моей.
— Ну, это-о-о… — протянул я и сделал глоток, — я могу тебе многое рассказать о подобных выставках, вот только не знаю, стоит ли…
— Так возьми и расскажи! — раздраженно отрезала Ив и уткнулась в компьютер.
— Значит так, во-первых, с какой это стати вы хотите организовать выставку именно среди больных? — тихо начал я.
Много неясного и тревожного было в этой теме, и я часто о ней размышлял. Почему многим хотелось отделить психбольных, изолировать их и устраивать для них отдельные выставки, писать особую музыку, отвести отдельное место в отдельном мире?
На первый взгляд, руководствуясь самыми благими намерениями интегрировать их, позволить им заниматься творчеством и радоваться искусству, мы в то же время отделяли этих людей от других, сепарировали и сегрегировали, делали их не такими, как все, особенными. Кто-то делал все возможное, чтобы странные люди — ненормальные, безумные, сумасшедшие — были заклеймены, якобы с целью приобщить их к нашему лицемерному обществу. Я-то знал, что этого «кого-то» не существует, что это не определенный человек или группа лиц… но все же иногда мне думалось… может, она существует, эта Определенная Группа Лиц, несущая зло?..
— Как, с какой стати, Калинка, ты что, того? — раздраженно начала Ив. — Во всех больницах мира этим занимаются, а мы что, хуже?
— Да какая разница, что там другие! — сглотнул я и, кроме огромной философской темы для спора, обнаружил в себе и забавную личную причину, чтобы продолжить эту дискуссию: просто мне нравилось пререкаться с Ив. Она розовела, лучилась энергией и силой. И это было прекрасно.
— Да как же я вот так возьму и все отменю… Значит, мы не должны делать выставку психбольных, потому что тем самым мы записываем их в категорию психбольных. Ты же это имел в виду? Да?
— Именно! — встал я и выпрямился, чтобы обнять Ив сзади и поцеловать в шею.
— И нельзя, чтобы они рисовали, пели, играли на пианино? — Ив стала мягче, ощущая тепло моих рук.
— Да пусть себе поют, пусть рисуют, ради бога! — крикнул я и сделал шаг назад, а Ив повернулась ко мне. Я чувствовал подъем от нахлынувшей энергии. Я любил Ив и хотел свободы всем людям. Я не желал, чтобы кто-то запихивал кого-то в какие-то рамки и категории. Мне хотелось, чтобы психбольные свободно скитались по дикому и странному миру, чтобы оплодотворяли и облагораживали его своим Безумием. Потому что без Безумия или с Безумием, хоть и упорядоченным, описанным, пронумерованным, зарегистрированным и кастрированным, которое заставили заниматься самодеятельностью, загнав в чиновничьи рамки приличия, мир был бы тоскливым, скучным и однообразным. И я бы от него отказался. — Пусть поют и веселятся! — прокричал я.
— Почему же тогда нам не организовать выставку этим творцам? — нежно спросила Ив и обняла меня за талию.
— Потому что… Вот ты когда-нибудь слышала, чтобы Ван Гог, этот абсолютный сумасшедший, участвовал в специальном вернисаже психбольных? Может, он как раз и прославился, потому что не участвовал в таких выставках, а? — выпалил я, вложив в интонацию тонны ехидства и зло засмеялся. — Ха!
А потом я стал добрым и тихим. И поцеловал Ив.
Сумасшедшие убийцы
— Я снова дежурю.
Так я сказал жене и преисполнился негодования. Я был мошенником, обманщиком и свиньей. Эгоистом, каких свет не видывал. Я готовился к этому дежурству, хотел его. Мне хотелось дежурить на Новый год. Не перед своей совестью, а в глубине своей ребяческой сущности пакостника, хулигана и вруна я мечтал дежурить в праздник. Хотите знать, почему? Конечно, из-за Ив. Опять Ив. Опять.
