Мартин тяжело поднялся. Он заметил, как во двор въехали два всадника в латах, шлемах и с мечами в руках. Солдаты городской стражи, приехавшие разузнать подробности несчастья. Какая-то расфуфыренная служанка, явно знакомая с одним из всадников, а может быть, и с обоими, с готовностью рассказывала им о случившемся, а стражники в ответ только пожали плечами, похотливо оглядели девушку с ног до головы и снова уехали.
— Хороший был парень, — сказал мастер. Он вновь повязал свой бурый фартук, сшитый из кусков грубой кожи, и дал знак своим подмастерьям-плотникам, глазевшим на происшествие, вновь приниматься за работу. — Может статься, я был слишком строг с ним. Я сказал ему, что надо работать и нечего витать в облаках. И о девочках нечего задумываться. Мы ведь люди простые, живем впроголодь, каждый грошик на счету. Но разве мог я знать, что творится у него в голове?
— Почему он это сделал? — шептала Тереза, обезумев от горя. Она крепко сжимала в объятиях тело сына, словно надеялась вдохнуть в него частицу своей жизни. Увидев, что два подмастерья тащат носилки, чтобы унести мертвого юношу со двора, она вцепилась в полу его куртки.
Мастер склонился к уху Мартина. Украдкой, шепотом, чтобы жена не могла услышать, спрашивал он о том, что сейчас его особенно волновало:
— А что Церковь говорит по этому поводу?.. Ну, я имею в виду, если человек с собой покончит?
Мартин хотел было ответить, но громкие рыдания заглушили его слова. Плач доносился из покосившегося домишки, на стене которого были вывешены на просушку связки чеснока. Перед домиком был заросший, неухоженный палисадник, огороженный ветхим забором. Сквозь прутья изгороди торчали спицы сломанного тележного колеса, похожие на скелет околевшей скотины. На мгновение Мартину показалось, что за занавеской он различил силуэт худенькой девушки со всклоченными волосами, но она тут же исчезла во мраке комнаты.
— Вы ведь хотели ему помочь, отец Мартин, — услышал он голос мастера у самого своего уха. Дрожащей рукой несчастный в волнении провел по запыленной щеке. — Вы похороните Томаса?
Мартин тяжело вздохнул. И вновь он вспомнил о своем наставнике фон Штаупице. Мартин как будто услышал его голос, и голос этот советовал ему довериться спасительной милости Господней. Но тем не менее существовали предписания, которым он, как священник, должен был следовать. Церковь требовала от него подчинения. Тем временем вокруг него воцарилась полная тишина. Все смотрели на Мартина, словно ждали его решения. Одна Тереза, казалось, совершенно не интересовалась священником.
Она поднялась на ноги и дала знак работникам, ожидавшим возле носилок, что готова сопровождать тело сына туда, где его будут обмывать.
Вечером Мартин, как затравленный зверь, вышагивал по своей келье взад и вперед. К нему приходил брат Ульрих, чтобы узнать подробности о происшедшем, но Мартин отказался беседовать с ним об этом. Он был слишком взволнован, чтобы связно рассказывать о чем бы то ни было.
Людей, которые работали там, на строительстве, он бросил в беде. Он сбежал, сбежал в тот самый момент, когда они так нуждались в его совете, в его духовной поддержке. Но только что, ради всего святого, мог он ответить этому ремесленнику?! Что церковь налагает на его сына проклятие лишь потому, что он от всех своих страданий покончил с собой? Что душа его теперь погибла и что он, лишенный искупительных Святых Даров, будет похоронен в заброшенном углу возле церковной стены? Если только подручный палача не вывезет его тело за ворота, чтобы закопать тут же, как закапывают вздернутого на виселицу вора прямо у ее подножия.
Мартин медленно подошел к узкому подоконнику и загасил одиноко трепетавшую на нем свечу. Тьма царила в его мыслях, так пусть будет тьма и в скудной комнатенке. «Может статься, я гневлю Господа одним только видом своим», — подумал он, ощутив на пальцах горячий воск. Он опустился на холодный каменный пол и закрыл лицо руками.
— Ты есть любовь, но я не в силах найти тебя, — обреченно прошептал он. — От меня требуют нести утешение детям Твоим, но каждый день подтверждает, что я не могу этого сделать!
На мгновение Мартин замер, прислушиваясь к шороху в коридоре: ему показалось, что кто-то крадется. «Наверное, крысы», — подумал он.
— Я никогда и не утверждал, что знаю ответы на все вопросы, — пробормотал Мартин, уже не обращая внимания на звуки за дверью.
Он внезапно вскочил и в приступе ярости забарабанил по голой стене каморки.
— Я — против тебя! Эй ты, Сатана, проклятое отродье! Я вижу все твои козни! Ты молодого парня свел в могилу! Ты покрываешь позором мать и нашептываешь ей, чтобы она спрятала своего больного ребенка от людей, дабы он уже никогда не смог найти прибежища у Господа!
В неистовстве своем Мартин задел стол, на котором лежали книги и рукописи. Упал кувшин с водой, и она полилась на свитки пергамента. Гневно вскрикнув, Мартин принялся вытирать промокшие листы.
— Vade retro, Satanas! — прошипел он. — Даже здесь ты не выпускаешь меня из своих когтей! Изыди, изыди в адскую свою бездну, погань!
Сердце у него бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Пульсирующий шум волнами накатывал, оглушая его, слепой страх сжал горло. Хрипя, упал он на колени и так сильно ударился лбом о сундук из каштана, служивший ему сиденьем, что в голове у него зазвенело. Лицо горело, из раны над левой бровью полилась теплая кровь.
— Я твой, о Господи! Спаси меня! — простонал он, уже не понимая, что происходит. — Если я заблуждаюсь, если жизнь моя одно только дьявольское наваждение, как утверждал некогда мой отец, тогда укажи мне, в чем я заблуждаюсь, Господи. Ты можешь, ты можешь это сделать!
Он стал задыхаться, но, к его великому удивлению, прохладный вечерний воздух вдруг распространился по келье и наполнил его грудь.
— Господи, я твой! Спаси меня!
На следующий день, едва лишь отзвучали последние слова утренней молитвы, Мартин тайком выбрался из часовни. Ничего не объясняя брату Ульриху, удивленно смотревшему ему вслед, он проскользнул через боковую дверцу и, выйдя на улицу, побежал вдоль городской стены, пока не увидел впереди обрамленную высокими деревьями площадь перед церковью Святой Марии.
День только занимался, но на площади и прилегающих к ней узких улочках, возле фахверковых домов и деревянных сараев было уже оживленно. Цирюльник, на доме которого раскачивалась на ветру вывеска, предлагавшая различные целительные процедуры, точил бритву о каменный выступ в ожидании посетителей. Судомойка у дверей трактира опускала в чан деревянные кружки, отмывая их от остатков пива. Она с любопытством посмотрела на Мартина, но ничего не сказала. Зато она громко поздоровалась с суконщиком, который вместе с женой шел по улице. Находясь под бдительным оком супруги, сухопарой матроны, причудливый головной убор которой походил на шутовской колпак со свисающими с двух сторон колокольчиками, суконщик лишь сдержанно ответил на приветствие смазливой служанки и быстрым шагом продолжил путь.
Мартин поспешил дальше, мимо раскрытых дверей лавок, хранилищ зерна и кухонь, где резали лук и чистили овощи. Ноги тонули в грязи еще глубже, чем на улицах в квартале вокруг замка. На каждом углу возле домов лежали кучи навоза, с кудахтаньем бегали куры. Из щелей между булыжниками торчали чахлые стебельки одуванчиков. Соблазнительный аромат корицы и аниса распространялся из пекарни рядом с церковью Святой Марии. Маленькая пекарня прилепилась к серой, приземистой, пузатой пороховой башне, почти слившись с нею. Пекарь выставил на улицу через щель в стене целый противень ароматных крендельков, чтобы их остудить. Запах этот приятно щекотал Мартину ноздри, но у него не было времени остановиться. Он стремился поскорее добраться до кладбища Святой Марии.
