Я не прочь отправиться к Ниагарскому водопаду, к маме и Кларе. У меня есть время да пара монет, поэтому я иду к телефонной будке, чтобы позвонить маме в отель. Это не так-то просто, мне вдруг отвечает какая-то чужая женщина, и я уже думаю, что ошиблась номером, но она мне просто говорит, сколько монет надо кинуть в автомат. А потом трубку берет мама. Я удивляюсь, потому что она вовсе не говорит «Антье, солнышко, где ты, мы все ужасно волнуемся!» и не рыдает. А просто спрашивает, есть ли что-то новенькое с тех пор, как она поговорила с папой час назад и ладим ли мы друг с другом так же здорово, как раньше.
Папа ей не сказал, что я потерялась.
— Да, — говорю я поэтому маме, — все идет по плану. Мы скоро найдем Нелли.
И нажимаю на рычажок. Потом в трубке снова появляется незнакомая женщина и говорит, что мне нужно кинуть в автомат еще двадцать пять центов.
Но у меня нет с собой двадцать пять центов, и я просто ухожу. Их проблемы, если они не берут деньги вперед.
Я и сама не понимаю, отчего не сказала маме просто: мам, папа потерял меня. Наверное потому, что мне вдруг кажется: это я потеряла папу, а не он меня.
Потом я сосредотачиваюсь, выхожу на дорогу и вытягиваю руку с поднятым большим пальцем.
Мой палец одиноко торчит в темноте, а я вспоминаю Юргена Древса и его песню «Постель в чистом поле». Она была у мамы на старой кассете со шлягерами, которую мы с Кларой раньше слушали перед сном. Там он голосует на шоссе и поет «Стою на дороге уже битый час…», а нам с Кларой все время слышалось «Стою на дороге, уже битый щас». И мы никак не могли понять — если «битый щас», то кто его бил и как это вообще бывает. Спустя четверть часа в Эри, стоя в одиночестве с вытянутой рукой и поднятым большим пальцем на дороге, чувствуя, как все тело болит, словно меня лупили, я вдруг понимаю, как это, стоять на дороге «битым щас». «Надо рассказать об этом Кларе!» — думаю я, и вдруг около меня останавливается грузовик.
Из окна выглядывает пожилой мужчина в синей бейсболке.
— Хочешь поехать со мной?
— Да, — говорю я, не задумываясь.
— Куда тебе надо?
— Государственный парк.
Мужчина тянется к двери с моей стороны и открывает ее.
— Get in[6].
Я закидываю рюкзак, а потом влезаю в машину вместе с гитарой. Я и не думала никогда, что это так трудно — забираться в грузовик. В фильмах люди так запросто запрыгивают в него. Даже в фильмах ужасов.
Может быть, мне все-таки не стоит… но поздно. Я уже сижу в машине, и водитель газует.
Меня подбрасывает на сиденье так высоко, что я наверняка вот-вот разобью головой ветровое стекло, и больше уже не надо будет раздумывать о том, не серийный ли убийца этот мужик.
— Buckle up! — говорит мужчина одним уголком губ.
Buckle up? Это какое-то извращение? Может быть, что-то вроде «раздевайся»? Или еще похуже?
— Buckle up, girl, it’s the law!
It’s the law? Неужели тут такие законы, что водителям разрешается насиловать несовершеннолетних пассажирок?
Он вздыхает. Потом отрывает руку от руля и наклоняется ко мне.
Черт, вот оно, начинается! Что же делать? Я вжимаюсь изо всех сил в сиденье, чтоб его рука не дотронулась до меня.
Ой, кажется, он нагибается к моей правой груди. Я так прижимаюсь к сиденью, что совсем не дышу.
Что же делать, что же делать? Дать ему по яйцам? Из этого положения у меня ничего не получится.
Еще чуть-чуть, и он дотронется до меня.
Я закрываю глаза. И ничего не чувствую.
Снова открываю глаза. И вижу руку, вытягивающую ремень безопасности.
Уф, водитель всего лишь хочет, чтобы я пристегнулась! Я беру ремень из его рук.
— All right, — доволен он, — Держись закона и все будет хорошо!
Это all right что-то мне напоминает. Я откидываюсь и смотрю на водителя в профиль. Ему уже около семидесяти, из-под бейсболки торчат седые волосы. У него лохматые белые брови и настоящий шнобель. И маленький рот, который выглядит даже как-то дружелюбно. Наверное, поэтому я и села к нему в машину.
Я до сих пор не могу опомниться. И как я могла быть такой дурой?
Но пока ведь он не сделал мне ничего плохого — может быть, и пронесет.
А потом я вижу кое-что, и это меня сразу же успокаивает: на ветровом стекле у него висит игрушечный Элвис! Когда машина подпрыгивает на ухабах, Элвис танцует, как чумной.
— Вы фанат Элвиса? — спрашиваю я и показываю на игрушку.
Старик смеется. «Что-то типа того». Хм. В общем, не совсем. Жалко.
— А ты фанат Элвиса? — он мельком смотрит на меня.
— Да, — говорю я. Он смеется.
— Нынче фанатов Элвиса полно.
Не представляю, что он имеет в виду.
— Но лишь пара человек знает, чего Элвис хотел на самом деле.
Ага.
— Знаешь, он был не просто тупой исполнитель шлягеров. Он хотел творить добро. Служить родине.
Гм-гм. Я киваю. А что еще мне остается?
— Но он допустил ошибку.
Я снова киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем это водитель толкует. Но с ненормальными надо во всем соглашаться, советует мама.
— Я люблю Элвиса, — говорю я.
— Правда? — Мужчина смотрит на меня и как-то странно улыбается.
Покровительственно? Нет. Скорее, забавляясь. Словно я ребенок, который ничего не смыслит в жизни. Я больше не хочу с ним говорить и смотрю в окно.
Грузовик заворачивает на темную улицу.
Черт, все-таки все идет наперекосяк! Сердце судорожно бьется в горле.
Стараясь, чтоб водитель ничего не заметил, я нащупываю ручку дверцы. Холодный металл под ладонью успокаивает меня. Как только машина замедляет ход на повороте, я рывком раскрываю дверь. Меня со всей силы бросает вправо, и я свешиваюсь над дорогой.
— Что ты творишь, девочка? — орет водитель и тормозит. Я падаю обратно в машину. Он смотрит на меня. — Хорошо, что ты пристегнута.
А потом едет дальше. Через пару минут впереди уже виднеется будочка информации Государственного парка. Грузовик останавливается.
— Приехали.
Никак не могу поверить в то, что я здесь.
— Спасибо, — говорю я и отстегиваюсь. А потом открываю дверь, выкидываю из кабины рюкзак и спускаюсь с гитарой следом. Когда я наконец-то стою на земле и поднимаю рюкзак, водитель перегибается через мое сиденье:
— Береги себя, девочка, и держись закона!
Я киваю. Он захлопывает дверь, приставляет руку к козырьку бейсболки и уезжает.
