Иль мне правду сказали: моя Лебединая песня пропета…
Закончилась нота, и я наконец вдохнула воздух, как вынырнувший с большой глубины пловец.
Все молчали. У них были какие-то странные лица. Они смотрели на меня так, словно увидели во мне что-то такое, чего раньше не было – третий глаз, например. Даже Аня глядела на меня как-то не так. Рубцов сдернул очки и стал их резко протирать платком, а остальные бешено захлопали. Я села.
– Зоя, – сказал Рубцов, – запомните то, что сейчас с вами произошло. Если вы сумеете научиться это воспроизводить, то станете великой певицей. А мы будем всю жизнь гордиться тем, что были когда-то с вами знакомы.
Я не поняла, что он имеет в виду, но покраснела. Для комплимента его слова были чересчур.
– Зоя, – теребила меня Аня на кухне, – когда ты пела «Сердце лаской любви не согрета а-а-а-А-А-А-А-А» и все вверх, вверх, как в гору, а потом сразу «иль мне правду сказали» – и, как на качелях, резко вниз. Я думала, что умру от восторга. У меня просто сердце оборвалось. И мурашки по коже. Как ты стала петь!
Кажется, я поняла, в чем было волшебство Амнерис из моего детства, той самой, что вызывала своим голосом египетскую ночь и зажгла древние звезды над Нижним Новгородом. Наверное, у нее тоже было ранено сердце и она лечила свою боль очень верным, а пожалуй, даже и единственно надежным способом – пением.
И еще один момент всплыл в моей памяти: я и раньше о нем знала, но почему-то не обращала на него внимания, не казался он мне таким важным. А ведь Андрей Федорович, муж тетеньки Туровой, был певчим! Оттого, наверное, и любила она его без памяти. Ведь музыка никого обидеть не может, а только утешает. Она – единственно возможная ласка для измученного сердца. И никакой в ней нет подлости или корысти. К тому же, даже если песня грустная, она все равно в конечном итоге сердце к чему-то хорошему приводит.
И стала я серьезно заниматься пением. Нашла учителя музыки, купила ноты, а аккордеон мне Сергеи подарили.
И сразу стало как-то светлее, словно в моей жизни взошло солнце.
Тем более что учитель, Виктор Тимофеевич, так меня и настраивал: выходишь на сцену и, щелк, включаешься: ты – камень-брильянт, а зрители – солнечные лучи. Ты нужна им, они нужны тебе. Ты – им, потому что без тебя они светят в безвоздушное пространство, холодное и никчемное. Они – тебе, потому что только с их помощью в тебе засверкают огни и произойдет фотосинтез.
– Какой такой фотосинтез? – спрашивала я его. Он был смешной, Виктор Тимофеевич, со всякими теориями. Его, как обломок кораблекрушения, забросил в Пермь прилив. Да нет, конечно, не настоящий: он приехал сюда на гастроли с какой-то труппой. Но они вскоре уехали, а он остался доживать свой век в маленьком домике на Разгуляе.
– Такой фотосинтез, как у растений: только благодаря солнцу оно начинает расти и выделять кислород. И с человеком тоже изменения происходят. Какие – наука еще точно не установила. Но обязательно это сделает. И будет доказано, что никакой синематограф не заменит живого театра, живого звука и живого человека. Ведь только когда взаимодействуют живые люди, только тогда это и происходит – действо!
И он воздевал руки вверх и долго тряс там ими. Я не позволяла себе фыркать или еще какими-то другими действиями высказывать свое отношение к этому. В конце концов, он действительно хорошо учил и как держать звук, и как опираться голосом на диафрагму, и как правильно дышать, когда поешь. А то, что его теории были странными, – так это ничего.
Кстати, он всегда предостерегал от того, чтобы представлять себя солнцем. Это, говорит, прямой путь на улицу Психотскую. То есть камнем-бриллиантом – это нормально, а солнцем – уже болезнь. Ну и ладно, самое главное, что у меня получалось. Так бывает, когда научаешься плавать, – вдруг раз и понимаешь, что это такое, когда вода тебя держит. То же самое с пением. Я поняла, как делать, чтобы песня «поплыла». Сначала у меня уходила на это масса энергии, а потом я нашла правильную внутреннюю конфигурацию, но все равно уставала. Да так, наверное, и должно было быть. К тому же, мне нравилось от этого уставать.
Все меня подбадривали и с удовольствием приглашали петь на вечерки, даже к незнакомым людям.
Когда я выходила с аккордеоном на середину комнаты, некоторые дамы фыркали. Все-таки, считается, мужской инструмент и даже где-то, наверное, мужицкий. Но ведь это нужно понимать, что для чего предназначено! Фортепиано, допустим, может очень утонченно передать нюансы души, гитара – сердца, а когда рвутся жилы от боли ли, от счастья ли – то выразить это может только аккордеон.
Под этот инструмент у меня и был весь репертуар. Я пела романсы, в которых туманным утром встает, как гора, одиночество, хризантемы отцвели, а жить предстоит еще долго-долго. И как же жить, если некого больше любить? Еще – про цветочек лазоревый, который загубили ветры злые. Также у меня была комическая песня про холодных красавцев.
Пела я и песни на Анины стихи на мотив танго:
Среди людей, миров, цветов, светил Я не нашла того, чего искала. Лишь ты один мне родиною был, И лишь сейчас мне это ясно стало.
И еще одна Анина песня была в моем репертуаре:
