У него есть собака, Ему мало что страшно. Я успела поплакать, Впрочем, это неважно.
Дальше я пела что-нибудь по настроению. И завершала выступление всегда «Лебединой песней», которую пела, отложив аккордеон, только голосом. «А капелло» – как объявлял Виктор Тимофеевич, воздевая руки.
К этому моменту у меня уже была полная власть над людьми, которые пришли меня послушать. Я осознавала ее очень ясно. Они становились такими мягкими, что помани – и уйдут за тобой в табор, к черту на кулички, хоть куда, все отдадут. Так на них «фотосинтез» действовал. Но что мне было с ними делать? Абсолютно нечего. Маменька и тетенька Турова меня воспитали в другом духе, не развернешься.
Так прошли весна и лето 1918 года. В Перми все были какие-то нервные и озабоченные, слухи один нелепее другого ходили по городу: якобы кто-то похитил Михаила Романова, будто бы церковники готовят заговор и т. д. Кажется, дела на лад шли у одной меня: из трясины я наконец-то вышла на твердую почву. Обрела себя и узнавала в себе новые глубины. К тому же мне предстоял первый в моей жизни ангажемент на сцене городского сада.
– В Перми в начале сентября всегда есть три дня просто волшебных, – говорил Виктор Тимофеевич. – Они – лучшие для выступления. Ах, как бы нам угадать, чтобы концерт прошел именно тогда! Прощальные теплые деньки в преддверии длинной зимы – это как кружева на меху, как шоколад «Коти» с шампанским.
Он был эстетом, милый Виктор Тимофеевич.
Мы с Аней сшили платье из серебристой парчи, с юбкой, похожей на хвост русалки. Придумали прическу и выменяли на бутылку спирта шикарные туфли с шитьем на каблуке-«рюмочке».
Весь август шли дожди, даже заборы промокли. А накануне премьеры установилась та самая волшебная погода, о которой мечтал мой учитель. Ветер гонял шуршащие, как органза, листья. Солнце отражалось в пронзительно-синих лужах. Пахло горьким запахом одновременно и начала и конца – замерзшей землей, которая согрелась.
Виктор Тимофеевич потирал руки и мелко крестился.
Народу пришло видимо-невидимо. Ведь и афиши были самые настоящие: «Смородина – обжигающие романсы!» Виктор Тимофеевич настаивал на том, чтобы дать мне какой-нибудь звучный псевдоним, например – Коломбина или же Графиня де Шансон, но Аня как отрезала: «Зоина настоящая фамилия подойдет здесь лучше всего».
Я вышла на сцену. А-а-а – колыхнулась публика, сидевшая, лежавшая, стоявшая вокруг сцены. Мастеровые, мещанки с детьми, отчего-то мужики в больших и нелепых шапках, солдаты, старухи в шалях…
Щелк – и я стала бриллиантом в солнечном свете.
Первый романс. Защелкали, застрекотали хлопки и вот уже они все хлопают, как один. А ведь это была только начальная песня. Я пела дальше, словно плела паутину, и густое сладкое вино разливалось в воздухе все сильнее и сильнее. Они аплодировали просто оглушительно. Время двигалось как-то лихорадочно быстро. Ну, вот и последняя песня.
– Я грущу, – начала я, и все смолкли, как перед грозой.
Только где-то там, возле последних рядов, было какое-то движение. Но я в тот момент была, как глухарь на току. Ведь, чтобы оживить и вызвать из вакуума и запах мокрой сирени, и звук катящихся камней, и прикосновение ветра к лицу, нужно сконцентрировать все свои силы.
Песня закончилась, и все опять захлопали, засвистели, на сцену полетели букеты. «Браво! Бис!» – кричала публика.
Я подошла к краю сцены поклониться, и какая-то женщина крепко схватила меня за юбку. Я, еще ничего не понимая и продолжая улыбаться, посмотрела на нее. Это была мадам Хасаншина! Она уже орала визгливым голосом, перекрикивая толпу: «Это дочь царского генерала! Она украла у меня деньги! Это дочь царского генерала из Петрограда! Контра!» А сцена уже была окружена людьми в шинелях с винтовками и двое из них поднимались по ступенькам и быстрым шагом шли ко мне. Последнее, что я увидела, когда меня сажали в пролетку, странно-перекошенные лица Ани и Виктора Тимофеевича, которых оттесняли люди с непроницаемыми лицами.
Глава 10
Андрей стоял у Камы, возле кафедрального собора, в промокших ботинках. Река была свинцовая, как пуля. Что его сюда принесло? Он не был на этом месте лет десять. А здесь, оказывается, неплохо. Где-то внизу переливался огнями вечерний город, из-под берега послышался стук поезда. Пахнуло особым запахом железнодорожного вокзала.
– Точно, под берегом ведь железнодорожная линия, – вспомнил Андрей.
Он снова посмотрел на Каму. Большая река жила, дышала, двигалась, словно сонная огромная рыба. Она поблескивала чешуей и кольцами, кольцами входила сразу в кровь, в сердцевину мозга, в ту часть тебя, что и составляет сущность.
Можно поменять страну проживания, цвет волос, вероисповедание, язык, семью, даже пол, но есть то, что ни за какие блага никогда не захочешь изменить. Что, по сути, и делает тебя тобой. Это очень небольшой объем управляющих файлов, реакций на меняющуюся жизнь. Река, конечно, не могла их изменить, но, словно охлаждающая жидкость для мотора, погасила трение уже высекающих искры шестеренок. Вдруг круговерть последних месяцев в голове Андрея замедлила свой бег и, распавшись на фрагменты, перестала представлять неразрешимую опасность.
– Что это я? – думал он. Внутри отпускало, словно чья-то железная рука разжимала пальцы, стиснувшие то, что принято называть душой, но Андрей называл сущностью.
Жирная ворона нагло смотрела ему прямо в глаза, сидя на ограждении.
– Кто не знает заразительности самоубийств, – сказал ей мысленно Андрей, – девицы пачками с девятиэтажек кидаются, милетские юноши травятся, крестьяне российской губернии закапывали себя в землю, тверские слесари душатся, киты выбрасываются на сушу. Наука имеет много гитик. В общем, так – смерти считать случайными. След ФСБ – ложным. Ясно?
Ворона недоуменно склонила голову и, поколебавшись, тяжело взлетела.
Андрей вызвал такси и поехал в «Гавану». Стаканчик мохито – вот что ему срочно требовалось.
Таксист всю дорогу угрюмо молчал и только под конец поездки, завидев грузовой фургон «Эльдорадо» высказался:
– Эти вон мою жену на 300 рублей нагрели. Я у них холодильник купил, за доставку заплатил. Жене сказал: приедут, попроси – пусть старый холодильник на площадку выставят, и дай им рублей 50. Они приехали, сделали, как она сказала, и ей говорят: 300 рублей. Да где это видано, чтобы 300 рублей за это платить? Там нести-то пять метров. Но она у меня смирная, спорить не стала, отдала и мне позвонила: так и так, такое дело. Сама чуть не плачет. К тому же в окно выглянула, фургон все стоит и стоит – не уезжают. Может, говорит, вообще старый холодильник наш украсть хотят? «Ладно, – говорю, – успокойся, сейчас подъеду». А как раз недалеко клиента высадил и через 10 минут уже был у дома. Смотрю: стоят. Оказалось, застряли. Меня увидели, обрадовались: дерни, говорят, нас. Я им и говорю: «300 рублей». Они как заругаются. «А вы, вон, у женщины только что 300 рублей ни за что взяли», – говорю. Я давно знал, что моя жена – немножко колдунья, а тут еще раз в этом убедился. Два часа у нас там стояли.
