Также она меня научила, как распушить варежки и шапочку из козьего пуха: нужно подержать их на морозе и расчесать.
Еще: ласточки вечером низко летают – к дождю, дама пик означает тайную недоброжелательность, серебро лучше чистить зубным порошком. Если женщина прошла по полу и ни одна половица не скрипнула – верный признак ведьмы. Выращивай розы и никогда не будешь несчастна в любви. Когда придут свататься, нужно, чтобы в этот момент обязательно в комнате была кошка. Она прыгнет жениху на колени, и, если он ее сбросит на пол, не задумывайся: отказывай. Злой человек. А если погладит – то соглашайся, хорошим мужем тебе будет.
Много чего еще рассказывала мне тетенька Турова. Однако ни один из ее советов не подходил для моей ситуации. Что мне делать сейчас? Как жить с этой вновь открывшейся правдой? Любовь Георгия оказалась цыганским золотом. Она ничего не стоит, ведь это и не любовь вовсе, а что-то другое. Выходит, он опыты надо мной, как над кроликом, проводил. Интересно ему было проверить выкладки профессора: повлияют ли на девушку письма или нет. Проверил. Влияют. А как теперь быть мне? Хотя, наверное, я все же не права: он меня любил. Просто пустил в ход еще и такое средство, для верности. Вызвал джина и сам его испугался. Ведь он же был очень смущен, когда увидел меня в Перми. Он действительно не ожидал, что я приеду.
Что за горемычная у меня судьба! Может быть, я и вовсе – несчастливая и меня, по совету тетеньки Туровой, следует остерегаться как огня? По ее словам, в мире есть какое-то небольшое количество счастливых и несчастливых людей. Сами для себя они не счастливые или несчастные, а обычные. Зато другим они приносят соответственно или счастье, или несчастье. Причем всегда. «Жила у нас в деревне женщина. Звали ее Аграфена, – рассказывала тетенька Турова, – и такая она была несчастливая, что просто страсть. Однажды поехала она на подводе с одной семьей в город. Те решили зеркало купить. И обратно-то поехали, так зеркало-то и расколошматили. Ох, уж они ругались, почему Аграфена с ними поехала! Не она бы, так зеркало-то в целости и сохранности было».
– Ну, уж это напраслина, тетенька, – отвечала я, – ведь зеркало же могло разбиться потому, что его укрепили на телеге неправильно. Или же камень под колесо попал. Да мало ли еще каких причин!
– Тогда они взяли с собой Ольгу Ивановну, – парировала тетенька Турова, – из той же деревни. Та-то уже счастливая была. Снова поехали в город. И в целости-сохранности зеркало в дом доставили! Еще там у нас Митя был, тоже несчастливый. Пил он сильно. Однажды с женой выпили в гостях и пошли домой, в соседнюю деревню. Мите ничего, а жена замерзла по дороге. В другой раз пил он с Иваном Пушкиным. Мите ничего, а Пушкин наутро помер. Потом он с Шеиным Александром Петровичем по делам поехал. Мите ничего, а у Шеина лошадь пала.
В общем, со счастливыми людьми даже самые большие дела удаются, а с несчастливыми даже ничтожные не получаются, – считала тетенька Турова. Я поразмышляла еще над этой мыслью и решила, что я не несчастливая, иначе бы как раз со мной-то ничего и не случилось. А кто тогда на меня несчастье наводит? Нет таких, кто бы все время рядом со мной был во время всех этих перипетий. Значит, дело в чем-то другом. Может быть, даже в том, что такова моя судьба.
Другие женщины счастливы в любви, живут себе дома, растят детей, ждут мужей со службы, варят суп и кашу, а моя судьба – страдать, жить в чужом городе и быть обманутой и нелюбимой. Хуже того – я вынуждена всем врать, потому что никому, ни единому человеку на свете я не могу сказать о себе правду! И так мне стало горько от этого, так тошно, что завыла я опять, по старой памяти, белугой. Так завыла, что даже оба Сергея прибежали – услышали, несмотря на длиннющий коридор между нашими комнатами.
– Да что случилось-то, Зоя Александровна, – спрашивали они испуганными голосами. – Умер кто?
– Умер, родимые, – и замахала руками, мол, ах, не спрашивайте меня. Как мне вам объяснить, что мама умерла, тетенька Турова умерла и что-то во мне, очень важное, тоже умерло.
Я лежала, уткнувшись в стенку, и ревела так, что скоро даже стала заикаться. Они прыскали в меня водой, махали платком, даже зачем-то принесли тряпку, смоченную в уксусе, и стали мне лоб протирать, что только усилило мои слезы.
Один из них сбегал за Анной Рубцовой, она выпроводила обоих Сергеев и просидела всю ночь рядом со мной, держа за руку, и время от времени заставляла меня выпить то валериану, то отвар мяты. Они заглядывали в комнату, а она махала на них рукой – идите, мол, отсюда.
На работу я, конечно, даже не собиралась. Что же это такое, у меня жизнь разбилась, а мне продолжать как ни в чем не бывало карточки писать?
Я слышала, как Аня в коридоре кого-то посылала сказать, что у меня нервический припадок. Наверное, именно это со мной и было. Яркий образ Георгия, который все заслонял в моей голове, вдруг поблек, посерел, пошел трещинками и стал осыпаться. Сопровождалось это очень сильной внутренней мукой. Как будто моей душе, не торопясь, вырывали ногти. Причем, судя по боли, вся душа была покрыта ногтями, как чешуей. Внешне же этот процесс протекал так: глаза мои распухли до щелочек, нос перестал пропускать воздух, и потому дышала я, как рыба, выброшенная на берег, – ртом с шумным присвистом.
Скоро пришел доктор. Потрогал лоб, посмотрел горло, зачем-то заглянул в глаза и сказал: «Нервное переутомление». Он дал какой-то порошок, от которого мои мысли стали плавными и неторопливыми, а глаза закрылись.
Всякий раз, когда я выплывала из забытья, Аня поила меня то бульоном, то отваром, после чего я опять камнем падала на дно глубокого колодца. Иногда я видела рядом с ней одного из Сергеев, а иногда Юрия. Но все они были такими далекими и ненужными.
Однажды я открыла глаза и не захотела больше спать. Что-то сдвинулось во мне в лучшую сторону. За окном слишком громко орали вороны. На полу лежало солнышко. Да нет, конечно же, не оно, а его отблеск в форме рам. Зверски хотелось есть. Я подошла к окну и выглянула на улицу. Тополя были в сказочном инее, как будто собрались на бал. Игрушечные человечки спешили куда-то по дорожкам, проложенным сквозь огромные, в их рост, сугробы. Сзади стукнула дверь.
– Стоит! Стоит! – кричали вошедшие Сергеи и Аня.
Ну, стою. А чего орать-то?
И снова потекла прежняя жизнь, как ни в чем не бывало: дом Мешкова – кафедра – прогулки с Сергеями – Аня.
Когда я вышла на работу, Юра первым делом рассказал, что тоже пострадал. Однажды, после того как кафедру посетили ректор с женой, сотрудники были в такой ажитации, что, после того как они ушли, не нашли ничего лучше, чем устроить состязание по сбиванию друг друга. Нужно было прыгать на одной ноге, а другую при этом держать подогнутой. Профессор чуть не сшиб Юру, и тот с размаху налетел ключицей на косяк с такой силой, что рука повисла, как плеть, и возник огромный синяк. Две недели Юре пришлось на практических занятиях писать на доске левой рукой.
«Да ведь он еще мальчик», – вдруг увидела я очевидную вещь.
Не только с Юрой произошли перемены в моих глазах. Я стала различать детали, которых раньше не видела. Аню не любит муж, а она бьется за него, как легионер. Казавшаяся сонной и неповоротливой Пермь оказалась ловко устроенным механизмом, где все связано и переплетено. Один из Сергеев обожал меня по-настоящему, а другой только симпатизировал. Моя мама раньше выступала на сцене – для меня теперь это было очевидно. Сотни мелких деталей из памяти собрались воедино и сложились в единственно верную комбинацию. А папа очень сильно ревновал ее к прошлому. Да, именно так. Георгий, несомненно, был увлечен мною первое время. И что же было не воспользоваться случаем, если он сам шел в руки? А потом охладел. Обязательства губят любовь вернее расстояния.
