они холодно с насмешкой глядят на него из выемки между грудями барышни Агнес
(которые ему никогда не доведется трогать или целовать)…
Совершенно так же, как глядели на него теперь глаза настоящей чудовищно большой паучихи!
— Вначале мне больно, а потом я ничего не чувствую,
я уговариваю себя, что ничего не чувствую,
что ничего не происходит,
что это просто кошмарный сон и я скоро проснусь в той комнате, где в то время живу, и скоро войдет моя мать с чашкой горячего шоколада…
Не померещилось ли ему?
Не потерял ли он рассудок?
Неужели и вправду, чудовище как раз в этот момент поманило его к себе одной из своих волосатых ножек?
Дрейф стоял, упершись взглядом в одну точку,
бесконечно маленький, седой и бессильный,
глубоко, глубоко на дне своей странно скошенной, пыльной приемной.
Он постоял еще несколько секунд, уставившись на паучиху, сидящую в центре сети из паутины над креслом, а потом начал осторожно пятиться к двери.
Он снова зашарил одной рукой по банкам и случайно задел банку с зародышем девочки…
Посудина покачнулась на краю полки и упала на пол,
крышка отскочила, старая-престарая банка раскололась на тысячу кусков, весь ковер залило вонючим, старым, желтым спиртом, а зародыш девочки подкатился к крохотным ножкам Дрейфа.
Тут из него наконец вырвался полузадушенный отчаянный крик:
— Накурс, Накурс!
Женщина на диване не шевельнулась.
В состоянии глубокого транса, в котором она пребывала, до нее не доходил никакой внешний шум.
Она еще более побледнела, за окном началась гроза,
а в кухне госпожа Накурс, услышав крик доктора, от ужаса уронила на пол фарфоровую тарелку.
Дрейф по-прежнему стоял, уставясь на чертову паучиху, которая неизвестно каким образом и бог знает сколько времени из своего угла над креслом для чтения наблюдала за всем, что разыгрывалось внизу
(вот именно, она видела, как он ковырял в носу, и все такое-прочее, о чем и говорить-то стыдно!).
Она годами втихомолку таращилась на него, когда он, ничего не подозревая, сидел и попивал яичный грог, и читал вслух из «Короля Лира»!
Секунду спустя дверь распахнулась и в комнату ворвалась госпожа Накурс
(даже недавно пришедшая пациентка, которая до того просто сидела и ждала в холле, поднялась, вытянулась и попыталась разглядеть, что же там такое происходит).
Комнату наполнял удушающий запах спирта и вонь от пожелтевшей плоти недоразвитого зародыша девочки.
Женщина на диване лежала неподвижно, широко распахнув глаза, и что-то тихо бормотала, совершенно не обращая внимания на то, что происходило вокруг нее.
— И вот их уже нет!
Госпожа Накурс вначале не поняла, что случилось, но потом, увидев разбитую старую банку и зародыш девочки, ринулась в кухню за совком и шваброй.
Пациентка в холле осторожно заглянула в комнату, но увидела только пару женских ног, а вслед за этим услышала, как женский голос бормочет:
— У меня, кажется, кровь идет,
да, там, внизу.
Услышать больше она не успела,
так как в ту же секунду прилетела госпожа Накурс, оттолкнула любопытную, вошла в приемную и закрыла за собой дверь.
Ей пришлось очень аккуратно отодвинуть в сторону доктора, чтобы добраться до зародыша и вымести его, вместе с осколками банки.
— Накурс, там…
Она совершенно не понимала, что он хочет сказать.
Голос у него был полузадушенный и тонкий как у маленького ребенка!
Но потом она все-таки увидела, что он уставился на книжную полку над креслом, где на ниточках между двумя книгами висел микроскопически маленький, очень хорошенький, отливающий серебром паучок.
— Вы хотите, чтобы я убрала его, господин,
вы паучка имеете в виду?
Дрейф сглотнул и молча кивнул.
— А теперь идет снег, —
прошептала женщина на диване, в то время, когда Накурс, к неописуемому ужасу и восхищению Дрейфа, просто-напросто встала на кресло и очень осторожно сняла и паучка и паутину, и положила все это в карман передника.
— В лесу так темно, и теперь идет снег.
Под действием этих слов в комнате, казалось, тоже воцарился покой.
Накурс спустилась с кресла.
В совке лежал зародыш девочки и осколки разбитой банки,
воздух в приемной почти дрожал от сильного до одури запаха спирта и тления,
на ковре у кресла расползлось огромное, черное, безобразное пятно, и даже небольшая книжечка, валявшаяся рядом на полу, была немного забрызгана.
— Вам действительно СЛЕДУЕТ подумать, о том, чтобы проветрить здесь, господин доктор, —
кисло заявила госпожа Накурс перед тем, как с зародышем девочки в совке и пауком в кармане исчезнуть из комнаты и прикрыть за собой дверь.
Жуткое напряжение медленно отпускало Дрейфа,
шок постепенно отпускал его.
На дрожащих ногах он дошел до письменного стола, в то время как пациентка слабым голосом подходила к концу рассказа:
— Светит луна,
она выглядит до странности большой,
почти раздутой,
но это, должно быть, просто потому, что я медленно умираю.
Вы когда-нибудь замерзали насмерть, доктор?
Если нет, то я скажу вам, что это необычайно странное переживание,
ни на что другое не похожее,
потому что сначала тебе холодно, словно лежишь на большом каменном дне, а потом делается жарко, и под конец ты словно медленно сгораешь,
только изнутри,
а снег все валит,
а лес такой темный,
или я говорю о бессмысленности и пустоте всей вселенной,
я не знаю
и не помню,
только мне больше не больно, потому что теперь я снова умру,
и в смерти сольюсь с почвой, с землей, снегом и светом горящих, маленьких, далеких звезд!
Дождь разносило сильным ветром, от которого почерневшее яблоко на ветке било в мокрое оконное стекло.
Дрейф сидел у письменного стола, подняв ручку со стальным пером, и все еще смотрел перед собой в пустоту.
