и все действительно совпало,
до самой мельчайшей цифры!
Теперь Дрейф сидел откинувшись на стуле, позволив женщине бормотать свое:
— Я брожу тут, ни о чем не подозревая, собираю хворост, мелкие прутья и ветки.
Она, казалось, застыла, словно от холода,
вздрогнула и обхватила тело руками.
И в то время, как ее воздушная, почти несуществующая грудь девочки-подростка толчками входила в его сознание, взгляд Дрейфа неторопливо и как будто без всякой цели скользил по мебели в приемной…
По нескончаемым рядам запыленных книг…
— Вначале я изо всех сил сопротивляюсь,
дерусь, кричу, царапаюсь,
но хворост рассыпается, а звезды и луна светят очень ярко.
Над потертыми старыми кожаными креслами, где он обычно сидел по вечерам, потягивая яичный грог, и читал своего любимого «Короля Лира»…
— Но ничего не помогает, как я не пытаюсь сопротивляться,
потому что они смеются, стаскивают с меня одежду и валят на землю,
бьют меня головой о твердую, промерзшую землю…
Над слегка запотевшими в воображении стеклянными банками, особенно над той, с маткой…
— И вот один из них, доктор,
потное лицо, а рот открыт,
я вижу, что его передние зубы до корней стерлись от табака,
и когда он наваливается на меня своим огромным телом, у меня что-то ломается в затылке и меня парализует,
к неописуемой радости остальных…
Над каждой книжечкой,
над всеми свидетельствами в рамах,
над всеми надежными, уютными, привычными предметами,
над…
Внезапно его блуждающий взгляд остановился на чем-то, находящемся в другом конце комнаты.
На чем-то белом, зацепившемся в промежутке между двумя томами трудов профессора Попокоффа,
как раз над креслом для чтения.
Да, там виднелось что-то белое, слегка мерцающее,
а в середине этого белого находилось живое, мохнатое, пульсирующее ядро,
примерно как ядро анализа,
из которого выходят миллионы тонких сверкающих нитей,
подобно нитям, сплетенным…
Дрейф сидел, застыв.
Этого не могло быть.
Этого не ДОЛЖНО быть!
Он далеко перевесился через письменный стол и чуть не опрокинул чернильницу.
На его белом высоком лбу выступили мелкие бисеринки пота.
Ему хотелось убедить самого себя, что это не то, что он подозревает,
что все это — просто жуткий обман зрения, вызванный голодом, жаждой, усталостью и перенапряжением, чем угодно,
но теперь, когда он совершенно ясно разглядел эту тварь и ее отвратительное творение из переплетенных нитей,
большое, как хваталка для кастрюль у госпожи Накурс,
его обуял глубокий ужас, с которым невозможно было совладать.
Ибо если даже в те времена, когда Дрейф был знатоком насекомых, он что-нибудь и ненавидел, презирал и избегал как чумы, — боясь наткнуться в высокой траве, в кустах, в ветвях деревьях, —
так это именно пауков!
Волосатые, тихие, безобразные, коварные мелкие твари, которые плетут свои обольстительные сети единственно с целью поймать и убить своих невинных маленьких жертв!
Женщина, до сих пор молчавшая, теперь попискивала плачущим голосом:
— Доктор, доктор, ради Бога, помогите мне,
он силой входит в меня, а остальные стоят и смотрят,
я разрываюсь изнутри!
Но Дрейф ничего не слышал,
ничего не замечал,
глаза его были устремлены только на нелепое существо, которое потихоньку,
так что он ни о чем и не догадывался,
сплело себе гнездо из блестящих шелковистых нитей на книжной полке,
в его приемной,
на Скоптофильской улице,
в городе Триль,
именно здесь!
Некоторое время он даже не смел шевельнуться.
Взгляд его был прикован к мерзкой твари, и до него совсем не доходил голос женщины, доносившийся словно из чащи зимнего леса,
где ее, тринадцатилетнюю, оскверняли пятеро пьяных мужчин,
голос, шепчущий:
— Я просто подчиняюсь,
лежу там,
в лесу, в то время, когда светят звезды,
а они все продолжают и со смехом сменяют друг друга.
Дрейф сглотнул.
Господи!
Тварь была большая, как перекормленный, волосатый краб!
Сеть ее даже на расстоянии казалась невероятно запутанной.
Очень осторожно, очень медленно, дрожа,
ни на одну секунду не отвлекаясь ни от сети, ни от ее создательницы,
Дрейф соскользнул со стула.
Он очень медленно
обошел письменный стол и диван, ступая мелкими аккуратными шажками, ведя правой рукой по полкам, будто слепой, а женщина в это время свернулась и, приняв эмбриональное положение, тоненько кричала:
— Мама, мама!
И чем ближе он подходил к паучихе, тем ничтожнее, бессильнее и глупее выглядел он в собственных глазах,
ибо он словно смотрел на самого себя наискосок сверху глазами паука,
и ужас перед размером сети, ее сложностью и запутанным, но совершенно логичным рисунком вызывал у него холодный пот.
Словно его каким-то невероятным образом провели,
поймали и опутали,
перехитрили, а он ничего и не понял!
Наконец он остановился как раз под паутиной.
Да, вот она, паучиха,
большая и очень мохнатая,
и все эти нити она, значит, вытянула из нутра своего собственного маленького тельца, а он и не слышал никакого треска, никакого чавканья, никакого прядения.
И вдруг, словно удар молнии, его поразило воспоминание.
Оно пришло словно со стороны…
Они с барышней Агнес сидят в парке у лебединого пруда и беседуют, и он как обычно видит только ее нежный физический образ,
губы ее шевелятся, не издавая ни звука, а в это время его взгляд скользит по ее шее, груди
и задерживается там на маленькой серебряной брошке в форме паучка,
а глаза у паучка сделаны из какого-то черного, твердого, блестящего камня,
