Ужасное видение паучихи упрямо не исчезало у него из головы.
Он то и дело кидал быстрые испуганные взгляды в сторону книжной полки,
но там теперь болтались лишь отдельные белые нити.
— Перед тем как уйти, они запихали мне в рот большой камень.
Голос женщины звучал невнятно,
словно рот у нее был набит бумагой, или ватой, или землей.
Дрейф по-прежнему сидел, упершись взглядом в книжную полку, и поэтому не сумел скрыть свою рассеянность.
— Что?
— Мужчины, доктор!
Нет, ему нужно взять себя в руки,
стряхнуть с себя все это,
собраться,
ведь чудовище исчезло,
уничтожено,
убито,
стерто с лица земли
(как раз в этом Дрейф ошибался,
потому что в кухне госпожа Накурс бросила зародыш девочки в пламя печи, паучка же очень осторожно вынула из кармана и выпустила на полку в кладовке:
он ведь никому не мешал своей невинной паутиной,
и у нее рука не поднималась его убить).
— Мужчины, — повторил Дрейф,
и когда он произнес это слово, комната вновь, во всяком случае частично, обрела свою привычную, уютную, замкнутость.
— Да-да…
Женщина вышла из своего оцепенения и задумчиво водила пальцами по губам.
— И хотя это было так давно и на самом деле случилось не со мной лично,
вы понимаете меня, доктор,
но мне все же кажется, что во рту у меня камень,
здесь и теперь!
Дрейф сделал глубокий вдох, чтобы совершенно очистить голову, и записал слово «камень».
Однако рука его так дрожала, что ему пришлось переписать слово по крайней мере раза три, чтобы его хоть как-то можно было разобрать.
— Я чувствую его, доктор,
да, сейчас, именно в эту секунду!
Она широко открыла рот,
будто пытаясь показать, какой именно величины был камень.
— Я словно не могу как следует говорить, доктор,
словно не могу как следует высказаться, потому что какая-то часть меня все еще лежит замерзшая, поруганная и умирающая в густом лесу с камнем, засунутым в рот!
Дрейф записывал.
Однако он, казалось, не слышал ее толком.
У него никак не получалось перестать время от времени посматривать на книжную полку, к тому же, ужасное, потаенное чувство ужаса из-за того, что некий посторонний элемент вторгся в его когда-то такую надежную комнату, все не проходило.
— Я не могу сказать, что в самом деле чувствую и хочу, доктор,
страх и холод мешают мне говорить,
кричать я по-прежнему не могу,
потому что крик, точно так же как и голод, — я не могу допустить, чтобы он вырвался,
и если я когда-нибудь поддамся ему, то я не знаю, что тогда случится,
может быть, обрушатся дома, а ничтожные самовлюбленные мужчины вроде вас испарятся!
Дрейф механически все записывал, дрожь в руках постепенно утихала.
С каждым словом он чувствовал себя немного спокойнее.
— Иногда я, словно от толчка, просыпаюсь среди ночи от того, что что-то засело у меня глубоко в горле и воздух в него не попадает,
тогда я вдруг понимаю, что заткнута камнем,
то есть понимаю не обычным, осознанным, разумным образом,
а совершенно отчетливо чувствую камень,
грубый такой, серый, покрытый землей, он сидит в горле,
и мне приходится встать и выпить по крайней мере три стакана воды, чтобы меня отпустило это призрачное чувство,
и только много позднее, когда я, успокоившись, снова лежу в постели, я вспоминаю, что в действительности это случилось не со мной,
здесь и теперь,
а с другой,
в другое время!
— И каковы же ваши теперешние чувства по отношению к этому инциденту?
Дрейф внезапно страшно перепугался, услышав в собственном голосе интонации немощной старухи…
Но женщина была по обыкновению так занята своими внутренними видениями, что это не отвлекло ее.
— Они…
Она замолчала, колеблясь,
очевидно стремясь подобрать точные слова, чтобы все было понятно:
— Я же очень хорошо знаю, что мужчины в своей основе не злые, доктор,
даже вы, доктор, не злой мужчина,
и хотя сердце у вас маленькое и черствое, и немое как бородавка, оттого, что барышня Агнес однажды посмеялась над вами…
Дрейф застыл и никак не мог понять, от кого женщина могла узнать об этом унизительном случае,
однако после истории с пауком его уже почти ничего не могло взволновать, и он пропустил эту реплику без комментариев.
— Да, в глубине души вы — просто маленький испуганный мальчик, который ужасно холодной зимней ночью идет по бесконечной лесной дороге к домику старушки, держа в руках корзину с провизией,
да будет доктору известно, что я знаю множество добрых, нежных, замечательных мужчин, которых я и уважаю и люблю:
мой брат,
мой дорогой отец,
тот похожий на божество благородный дикарь с горбатым носом и иссиня-черными волосами и раскосыми глазами, который стоит в монастырском саду с пряностями и улыбается мне, одетой в монашеское одеяние,
но каковы они на самом деле, в самой глубине души!
Она замолчала, но потом с нетерпением продолжала,
пытаясь выразиться как можно точнее:
— Я хочу сказать, доктор, чего они от меня хотят?
Разрозненные воспоминания о барышне Агнес и старухе в хижине временами всплывали в памяти Дрейфа, который рассеянно записывал далее:
— Иногда, когда я вдруг вижу кого-либо из них,
или когда я сижу и пью чай и беседую с каким-либо мужчиной,
с милым, очень воспитанным и любезным мужчиной,
бывает, что воспоминания о том, что случилось в лесу, захлестывают меня так внезапно и грубо, что я вдруг воображаю себе, будто…
Она опять замолчала и начала снова.
— Я знаю, что это глупо,
совершенно нелепо,
только от меня не зависит то,
что страх и подозрительность ни на минуту не отпускают меня,
это сидит во мне так глубоко и нанесло такую непоправимую травму и мне и всей моей женской сути, доктор!
