Чтобы не поддаться своей печали, он погрузился в чтение собранных во вместительном саквояже книг и документов по Сан-Томе и Принсипи, полученных в министерстве по заморским территориям, проводя за ними нескончаемые часы досужего безделья между приемами пищи, которую он делил за капитанским столом с двумя десятками человек из числа старших членов команды и пассажиров. Лишь это время все еще являлось для него частью того оставшегося позади, знакомого и близкого ему мира.
Министр настоял на том, чтобы лично вручить ему подготовленный специально для него портфель документов, сопровожденный собственными замечаниями Его Превосходительства, с напоминанием основных тезисов «Руководства по политике правительства на заморских территориях». Последнее было довольно туманным опусом с некоторыми логическими заключениями и визионерскими рассуждениями, отличавшимися бесполезностью и абсолютной невозможностью применения на практике — что, кстати, хорошо понимал не только Луиш-Бернарду, но и сам министр. Король, по крайней мере, в этих делах заглядывал чуть вперед. Что же касается министра, то он вполне довольствовался небольшой заметкой в газете, где было написано, что им был принят новый губернатор Сан-Томе и Принсипи, «которого он ознакомил с основными направлениями политики на заморских территориях, подчеркнув незыблемость, справедливость и неоспоримость задач, касающихся Сан-Томе и Принсипи, что было многократно подтверждено развитием событий последних лет». Его Превосходительство выражал уверенность в том, что на Сан-Томе у губернатора все сложится хорошо, и не сомневался, что Луиш-Бернарду приложит все силы для успешного выполнения своей миссии. Министр пожелал ему удачи, проводил до лестницы. Спускаясь вниз, Луиш-Бернарду вдруг увидел себя со стороны: абсолютно посторонний человек, которого разве что только ни выпихивают — из Лиссабона и из его собственной жизни. «Я в ловушке. В самой настоящей ловушке!»
Сейчас, по крайней мере, это бесконечное путешествие подходило к концу: завтра, ближе к полудню они должны были встать на якорь в акватории порта города Сан-Томе. С тех пор, как они покинули ангольский порт Бенгела, Луиш-Бернарду начал замечать, что воздух становился все более тяжелым, а свежий атлантический бриз постепенно уступал место нависшему над морской поверхностью слою влаги. Корабль неуклонно приближался к линии экватора, продвигаясь вперед через облачную дымку, за которой его ждал неведомый ему доселе мир. Он думал, как, должно быть, это пугало португальских моряков, когда они теряли из виду африканский берег и плыли в пустоте океана навстречу мрачным владениям Адамастора[18].
Луиш-Бернарду покинул Лиссабон ранним мартовским утром, накануне погрузив на судно свой багаж. Он включал чемодан, полный медикаментов, заготовленных его товарищем по четверговым посиделкам доктором Филипе Мартиньшем, два чемодана книг, из расчета одна книга в неделю на сто пятьдесят недель, граммофон и несколько любимых пластинок — Бетховен, Моцарт, Верди, Пуччини. Был также сундук с одеждой для тропиков, посудный сервиз и его личный набор ножей в серебряном футляре, две дюжины ящиков вина и дюжина коньяка, восемь коробок сигар, купленных в лиссабонском районе Шиаду, в лавке Havaneza, писчая бумага, ручки и чернила на три года вперед, любимые прогулочные трости, а также — домашний письменный стол со стулом, которым суждено было стать слабым напоминанием обо всем том, что ему пришлось оставить.
Принятое им решение уехать не было неожиданным и импульсивным. Луиш-Бернарду принимал его понемногу, незаметно, как бы, внутри себя с самого начала, с того дня в Вила-Висоза, когда судьба уже начала выскальзывать из его рук, становясь ему неподвластной. Позже он почувствовал, что попал в западню, куда все, будто сговорившись, толкали его: и слова короля, которому вторил граф де-Арнозу, и доводы Жуана, заставившего его стыдиться возможного отказа, и, в конце концов, предложение о продаже компании, такое невероятное, упавшее с небес и настолько ко времени. Он ощущал, что его взяли в кольцо, что на него постоянно напирают, что круг обстоятельств сузился до такой степени, что вырваться из него, по крайней мере достойно, уже невозможно. Был брошен вызов Луишу-Бернарду, его жажде приключений и открытий, его чувству долга и служения благородному делу, сходства его образа мыслей и склада характера, и, что самое главное, как сказал Жуан — его внутренней потребности в широком, неожиданном альтруистическом жесте, которым он мог бы оправдать свою доселе комфортную и праздную жизнь. Вот так его обложили, со всех сторон.
Что касается Матилды, то она, в конце концов, тоже стала много думать об этом решении, или о «не-решении», что выставляло всю ситуацию в наименее благородном свете. Перед своей собственной совестью Луиш-Бернарду со всей трезвостью осознавал, что Сан-Томе для него — это возможность сбежать от Матилды, внешне сохранив достоинство. Да, он делал это потому, что хотел бежать, и у него не было другого пристойного способа это сделать. Как и всех дамских соблазнителей, его привлекала игра на сближение, тот непреодолимый соблазн недоступного, момент соприкосновения с опасностью, внутренняя дрожь, которую дают ощущение ожидаемого скандала и страсть. Его притягивал триумф победителя, к чьим ногам ложатся трофеи в виде разбросанной по полу одежды и лежащей рядом женщины — обнаженной, замужней, чужой, отдающейся в его объятия и стонущей — в удовольствии и в ужасе от собственной, ранее неведомой ей сексуальности. После того, как он покинул той ночью комнату Матилды, а следующим утром и сам отель, с ним, как и раньше, оставалась лишь гордость удовлетворенного охотника и сильное желание отгородиться от всего произошедшего. Так ночной налетчик покидает ограбленный им дом прежде, чем его разоблачат и обвинят в содеянном.
Следующей ночью он снова вернулся в отель «Браганса», чтобы опять встретиться с Матилдой. Они использовали все те же меры предосторожности и ту же хитроумную схему. С той же, что и накануне, страстью они обнимали друг друга. Матилда отдалась ему с еще большим порывом и свободой, скинув с себя часть своего первоначального страха, а он любил ее и оставался в ней в течение нескольких часов подряд, с таким умением и так неспешно, будто смакуя каждое мгновение этой ночи. Однако Луиш-Бернарду уже предчувствовал, что это, наверное, их последняя ночь. Лаская и целуя ее, раздевая ее и обладая ею, он прощался с ней не явно, но вполне осознанно. Он не обманывал себя на этот счет. Так же, как и ее, еще накануне, предоставив ей право выбора, дав ясно понять, что все это может остаться коротким альковным приключением, без будущего и каких-либо последствий. Поэтому он и оставался у нее до последнего, до тех пор, пока за окном не стали слышны крикливые голоса уличных торговцев, продававших свежее молоко, зелень, овощи или утренние газеты, пока не послышался шум первых трамваев, везущих рано вставших сограждан к месту начала их очередного рабочего дня.
Они долго разговаривали. Она рассказывала ему о детях, о жизни в Вила Франка, о муже, которого уважает и ценит как друга. Он слушал молча, лежа рядом с ней, поглаживая ее обнаженное тело правой рукой, как будто создавая из него скульптуру, как будто желая удержать его навсегда в своих чувствах, в своей памяти. «Там, на Сан-Томе я наверняка буду много раз вспоминать эту ночь», — подумал он про себя, желая, чтобы ночь эта продолжалась бы еще и утром, и весь день, и чтобы эта его страсть наконец закончилась и иссякла.
