Не могу заставить себя сесть рядом с ней. Могу только стоять и глядеть на нее, хотя она на меня не смотрит, отвернулась к стене. Жизнь – печальная штука. Она не щедра на подарки, если не считать редких случаев, когда встречаешь кого-то, с кем ты не готов был встретиться, – ангела, посланницу рая, близкую сподвижницу Бога.
А она здесь, в своем аптекарском мирке, со своими пузырьками и шампунями, никакая не посланница ни для чего и ни для кого, – рай ей неведом. Она никогда не уплывала в открытое море, чтобы встретиться с дельфином, никогда не пересекала вплавь морской залив. Обыкновенная женщина, такая, как все они, ни лучше, ни хуже. Для меня она была всего лишь телом, и мне нравилось все – ее кожа, запах ее плоти, острый и манящий, когда в ней просыпалось желание, ее учащенное дыхание, с хрипом вырывавшееся из горла, бурное биение крови в жилах на шее, пот, который склеивал наши тела до тех пор, пока они с легким чмоканьем не разъединялись. И поскольку мне предстоит отъезд, я отрываю себя от ее тела и ухожу, чувствуя, как эту комнатку заполняет пустота, пустота и холод, а любое другое ощущение – всего лишь иллюзия. Ничто не может помешать смерти, преступлению, одиночеству. Я должен уйти.
Она вцепилась в мою левую ногу. Я стою, уже повернувшись к двери, а она обняла мою ногу в детском порыве, который на миг останавливает меня. Она не произносит ни слова. Я вижу ее черные волосы, в которых поблескивают серебристые нити, ее плечи, согнутые ноги, чуть толстоватые, но с округлыми коленями. Нагнувшись, я разжимаю ее руки палец за пальцем, как развязывают узлы на веревке. И говорю с ней – ласково, но ничего не объясняя, это бесполезно, ведь она и так знает, с чем я к ней пришел. Это конец моей жизни, нашей ночной жизни в ее аптеке; для нее время потечет дальше, но уже без меня, без воспоминаний, да и к чему они? Она принадлежит острову, с его скалами и полями батата, принадлежит к этому племени собирательниц моллюсков; даже бакланы и те ей ближе, чем я. Наконец ее руки отпускают меня, и она снова садится на пол, повернувшись спиной к двери в тот миг, когда я выхожу из комнаты и окунаюсь в ночной мрак.
С палубы парома я гляжу на удаляющийся берег острова. Близится ночь, зимняя ночь между бурей и скучным покоем. Когда же это я приехал сюда? Тридцать лет назад здесь все было иначе. Я надеялся возродиться. Но спасение оказалось невозможным.
Владелец «Happy Day» не оставил мне выбора: «Уезжайте немедленно, или вами займется полиция». Неужели здесь принято сажать в тюрьму прелюбодеев? Нет, я прекрасно понимаю, в чем причина моего изгнания. Постепенно все части головоломки встали на свои места. Я-то не остерегся, а прошлое все-таки всплыло, никто его не забыл. Трибунал, тюрьма, бродяжничество. Мэри, а теперь вот еще и Джун, эта отчаянная малолетка. Похоже, надо мной довлеет проклятие.
Мне хотелось до отъезда увидеться с Джун. От ныряльщиц, продающих моллюсков для ресторана моего отеля, я узнал, что малышка чуть не утонула. Ее спасли в последний момент женщины моря, к которым обратилась за помощью мать Джун. Когда они вытащили ее на берег, она не дышала, но мать не растерялась, сделала ей искусственное дыхание рот в рот и вернула дочь к жизни.
Я пошел к ней, но дверь была заперта. Постучал, и через минуту мать Джун ответила мне через дверь: «Уходите, мистер Кио, пожалуйста, уходите». Я решил не настаивать. На улице мне попался тот странный тип, который живет в доме матери Джун, – не знаю, как его зовут; он посмотрел на меня своими гаденькими глазками и демонстративно обошел стороной. Буря, пролетевшая над островом, вычистила из меня все ожесточение. Теперь я ощущаю какую-то странную легкость. Складывая сумку, я вдруг осознал, что насвистываю. Ту самую песенку, которую Мэри исполняла в годы своих выступлений в барах Бангкока.
Я написал Джун письмо в школьной тетрадке. Хотел высказать ей, как много она мне дала, как многому научила. А еще хотел объяснить, что горечь – драгоценный дар, придающий жизни особый вкус. Но я не был уверен, что она поймет, да к тому же не знал, как передать ей эту тетрадку, и оставил ее себе. Когда-нибудь я найду способ вручить ее Джун. В другом месте. В другой жизни.
Я ни с кем не стал прощаться. Оплатил счет в отеле, и хозяин сунул в карман мои деньги, предварительно пересчитав их с ловкостью игрока в покер. Потом захлопнул дверь своей квартиры и вернулся к телевизору досматривать бейсбольный матч.
«Oh happy days, o happy days…» – кажется, именно это я напевал, шагая под моросящим дождиком к пристани. Вопреки всякой логике я вдруг, на какое-то мгновение, вообразил, что Джун ждет меня у причала. Мне даже померещилось, что я различаю ее фигурку среди пассажиров, вереницей поднимавшихся по сходням. Но, подойдя ближе, увидел вместо девочки с распущенными волосами пухленькую старушку с багровыми щечками, которая улыбнулась мне беззубым ртом.
Я уезжаю без сожалений. Не беру с собой ничего из своих роскошных рыболовных снастей, я в них больше не нуждаюсь. Мне уже никогда не понадобится ловчить, чтобы спастись от тоски, обмануть судьбу; теперь я свободен. Конечно, я не так уж молод и смел, но все же готов занять свое место в мире, не важно какое. Вся суть в игре перемещений. Ты выставляешь камешек, противник выкладывает обрывок водоросли, перо баклана, устричную раковину. А ты вдруг неожиданно находишь гальку – черную, гладкую, блестящую, увесистую, – и она приносит тебе победу.
Я уже выздоравливаю. По крайней мере, так сказал врач, когда обнаружил, что у меня упала температура. Сегодня утром было только тридцать восемь и две. Головная боль постепенно уходит, и горький вкус во рту стал как-то мягче. Он немножко похож на вкус черного кофе, который я прошу у матери, и она больше не возражает. Похоже, я теперь совсем взрослая. У меня снова прошли месячные, и мать этому очень обрадовалась. Кажется, она вообразила, что я жду ребенка. Еще бы, ей-то это знакомо, она ведь забеременела мной, когда ей было восемнадцать лет! Подонок наконец-то свалил; мать выгнала его, когда женщины моря довезли меня до дома на мотороллере с прицепом. Говорят, он рвался подойти ближе, пока меня раздевали, а я в ярости кричала, что он развратник и педофил. Вот так мы с мамой и провели вдвоем эти дни, не расставаясь ни на минуту, после того как я чуть не утонула. Она выходила из дома только затем, чтобы купить еду – сушеную рыбу, банку тушенки. В период бурь на острове не всегда можно достать нужные продукты. А некоторые вещи и вовсе не найти, например зубную пасту. Но это как раз не страшно, зубы можно чистить и питьевой содой.
И теперь мы с мамой разговариваем каждый божий день. Так мы не разговаривали с самого моего детства. Мама очень красивая, не такая смуглая и курчавая, как я, – у нее белоснежная кожа и прямые волосы, в которых поблескивают серебристые нити. Она просит меня выдергивать эти седые волосы, но я отказываюсь: мне хочется, чтобы в ней ничто не менялось, ничто не пропадало.
А главное, она впервые заговорила со мной о моем отце. Сказала: «Он высокий и сильный, как ты». Но так и не назвала его имя. Только усмехалась и отвечала: «Я забыла».
– А почему он уехал? Почему бросил тебя?
Мать медлит с ответом и наконец говорит: «Все мужчины таковы. Они всегда уходят. Они не остаются».
