— Хорошо, Гиппий, твои рассуждения я нахожу здравыми. Жаль, что их не слышат на площадях в Афинах.
— Народ не хочет знать правду о себе. Ему и не надо её знать. Ему, с одной стороны, нужна палка, а с другой — высокая идея и, конечно, достойный вождь. Народу не следует думать о себе, о нём должен думать царь. Тогда всё будет в государстве благополучно.
— Я смотрю, на досуге ты сделался настоящим философом. Всё-таки что ты от меня хочешь? Для чего ты развивал передо мной эти великолепные рассуждения, достойные не одного слушателя, а сотен и тысяч.
— Демарат, я хочу спасти несчастные Афины от демократии, от буйства демагогов-политиканов, которые погубят их.
— Благая цель, Гиппий, но осчастливить государство и его граждан против воли, да ещё руками врагов невозможно. Полагаю, я правильно понял твоё намерение. Руками Ксеркса ты хочешь уничтожить демократию и заполучить власть в Афинах.
— А разве есть другой способ? Разве ты хочешь не того же, что и я?
— Я думаю, что вряд ли Ксеркс преследует ту же цель, что и ты. Не ради же величия Афин он готовит свой поход. Ты обманываешь себя. Что касается меня, то я не хочу возвращать себе утраченное царское достоинство, тем более такой ценой. Знаешь, мне понравилась жизнь в Персии, и я не собираюсь менять её на неусыпность эфоров. Здесь я впервые вздохнул свободно. Воздух Персии оказался куда привольнее, чем в нашем государстве равных.
— Ты хочешь остаться в стороне? Ты не отправишься с Ксерксом за море?
— Вряд ли мне удастся остаться в стороне. Я люблю своё отечество, с другой стороны, я благодарен Ксерксу за его гостеприимство и почёт, которым он меня окружил. И считаю себе обязанным помочь ему. И помощь моя заключается именно в том, чтобы предостеречь его от похода в Европу, который вряд ли кончится успешно.
— Что ты говоришь! Персы подчинили себе весь мир! Вся необъятная Азия — в его власти! Что ему стоит раздавить маленькую Грецию, как муху?
— Не всё так просто, Гиппий. Ты забываешь, что доблесть истинных мужей способна творить чудеса. Я верю в мужество своих сограждан. Они способны отстоять свободу для своих детей ценою своей жизни. Также и твои афиняне доказали на Марафоне свою отвагу. Они тоже, я думаю, не сдадутся так просто. Фемистокл все эти годы всерьёз готовится дать отпор персам.
— Что смогут сделать Спарта и Афины, ну пусть ещё несколько мелких государств, когда в самой Греции нет единства? Как смогут договориться Спарта и Афины между собой? Их разделяет постоянная вражда. В Греции многие государства изъявили свою покорность персам, это и фессалийские Алевады, и фиванские олигархи, и другие города. Если бы Греция была едина и монолитна, я бы, может, и задумался всерьёз над твоими словами.
— Перед лицом такой угрозы у них хватит мудрости забыть свои мелкие распри, — ответил Демарат, — но не в этом дело. Ты очень хорошо сегодня рассуждал об иерархии — о деревьях, кустах и полевых травах. Я продолжу твою аналогию. Каждому народу, как и растению, определена своя среда обитания. У всего, что существует во вселенной, есть своя мера. Об этом писал Гераклид: есть своя мера у солнца, у звёзд — у всего, что нас окружает. Также и каждый народ имеет свою меру. Богами положен водораздел между двумя частями света — Азией и Европой. Нельзя не видеть разницы между народами, их населяющими. И это имеет свой высший смысл, который пока скрыт от нас. Но я верю, что Европа не покорится Азии — во всяком случае, это не такая лёгкая задача, как кажется. И знаешь, кто первый высказал такую мысль?
— И кто же это?
— Премудрая Атосса. В последний год она отговаривала Дария от похода и теперь пытается удержать Ксеркса. Я тоже стараюсь удержать его и в этом вижу свою задачу. Этим я постараюсь спасти своё отечество от разорения, а своего благодетеля и друга Ксеркса от разгрома.
— Тогда у нас разные цели, Демарат.
— Да, Гиппий, у нас разные цели.
Глава 2
Ксеркс
Демарат не мог не удивляться, как изменился за эти два года Ксеркс. Он хорошо помнил юного изнеженного царевича, который однажды предстал перед ним в покоях Атоссы. Теперь он заметно возмужал. Пурпурные расшитые одеяния и диадема придали ему величие. Между бровей появилась жёсткая складка — характерная для людей, привыкших повелевать. Во всех чертах чувствовались жёсткость и самоуверенность. Но вместе с тем от внимательного взгляда спартанца не скрылись признаки некоторой вялости и расслабленности, которые он приметил в лице Ксеркса, когда тот был ещё царевичем: те же пухлые щёки, толстые губы сластолюбца, изнеженные руки, не привыкшие держать меч.
Демарата проводили на почётное место недалеко от царского ложа, рядом сидели другие эллины — Гиппий, послы фессалийских Алевадов, а также посланники Галикарнасской царицы Артемиссии и других греческих городов, изъявивших покорность персам. Демарат по-прежнему резко выделялся в толпе разряженных придворных. Он был единственный среди гостей, который осмеливался предстать пред царские очи в греческой одежде самого простого спартанского покроя. На нём было единственное украшение — массивная золотая цепь, усыпанная красными, как кровь, камнями — личный подарок царицы Атоссы и великолепный короткий меч с золотой рукоятью, на драгоценной перевязи, в серебряных ножнах.
После многих заздравных кубков царь обратился к своим сотрапезникам с такой речью:
— Два моих успешных похода убеждают меня более не откладывать то, что было давно задумано моим отцом и нашим великим владыкой Дарием. Да, я имею в виду поход против этих смутьянов и наглецов греков, которые развращают своей непокорностью и дерзким самомнением весь мир. Наше царство не будет прочным, пока мы не приведём смутьянов к покорности. Хотя сегодня у нас праздничный пир, а не заседание Совета, всё же мне бы хотелось предварительно в дружеской обстановке узнать ваш образ мыслей.
— Наш образ мыслей таков, что мы готовы повиноваться любому твоему решению, — ответил один из придворных льстецов.
Ксеркс нахмурился.
— Я и сам знаю, что моё дело приказывать, а ваше повиноваться, но я удостоил вас званием своих друзей и советчиков. И потому прошу высказаться со всею откровенностью.
Наступила тишина. Никто не понимал, чего хочет Ксеркс и что желал бы услышать. Поэтому льстецы примолкли, опасаясь попасть впросак. Тогда голос возвысил двоюродный брат Ксеркса Мардоний, сын Гобрия, сына сестры Дария:
— Владыка, несправедливо оставлять афинян без наказания за множество бед, которые они принести персам. Теперь, когда ты подавил мятеж в Египте и Вавилонии, иди незамедлительно на Афины. Этим ты стяжаешь себе великую славу среди людей, и в будущем не найдётся такого врага, который бы осмелился напасть на твоё царство, — патетически сказал Мардоний, затем после небольшой паузы добавил: — Европа, к тому же, замечательно красивая страна, изобилующая плодовыми деревьями всякого рода, исключительно плодородная. Только наш великий владыка среди всех смертных достоин обладать ею.
