— Партноу?
— Да, и вот они думают, что, может, какой-то обиженный автор, кто-нибудь, кого не включили в…
— Куда?
— Как же это называется? — Промис щелкнула пальцами. — В список! Или как его?.. Автор, которого не стали печатать. Так мне мама сказала, об этом, конечно, не стоит забывать. В смысле, об источнике информации. Моя мама. Не сорока на хвосте принесла. А знаешь что? Угадай! Она в гости приедет!
— Твоя мама? Сюда?
— А куда же еще? — удивилась Промис. — Через неделю. Хочешь с ней познакомиться?
— Конечно.
Я оглядел подвал и испытал острый приступ страха: Боба не было. Да нет, вот он, выходит из кабинки биотуалета. Как только он застегнул штаны, я задал ему вопрос, который Промис забросила в лабиринты моих мыслей.
— Ты про меня? — ушел Боб от ответа. — Или про средства массовой информации, которым плевать на правду, лишь бы сенсацию состряпать?
— Просто интересно… — Я откашлялся и посмотрел на кровать, где Боб хранил вырезки из газет и журналов.
— Если верить тому, что я прочитал, я вполне счастливый человек, который не стал бы исчезать без причины.
— Тебя это не смущает, нет? Все так единодушно решили, что тебя похитили. Неужели ты не мог просто взять и уехать? Взять и изменить свою жизнь? Мне неприятно об этом говорить, но везде одна и та же история: Роберт Партноу, успешный редактор, отец двоих детей, шестнадцать лет женат на прекрасной терпеливой Клаудии. А его берет и похищает спятивший писатель с серьезным психическим расстройством. Общество заклеймило нас своим воображением.
— Нас?..
— Я не имею в виду, что мы в одинаковом положении…
— Эван, ты когда-нибудь пробовал не жалеть себя?
Я ошарашенно уставился на Боба, но сдержался и ничего не сказал. Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?
— Ты смотрел «Пассажира»? Старый фильм…
— Нет.
— Антониони снял. Джек Николсон исчезает по собственной воле, надевает личину умершего человека, меняет всю свою жизнь, знакомится с Марией Шнайдер. Почему никто об этом не думает? Один умирает — другому дается шанс. Вот если я умру…
— А это мысль!
— Я серьезно, Боб. Представь себе, я умираю. Ты взял пистолет и пристрелил меня.
— Пистолет?
— Я умираю, а ты становишься мною.
— Становлюсь Эваном Улмером… — Боб выговорил мое имя, словно произнося название нового вида бактерий. — Спасибо, Эван, я предпочел бы воздержаться.
В библиотеке описался мальчик. Моча пропитала его штаны и капала на линолеум. Мы с Промис наблюдали эту сцену издалека, открыв записные книжки и держа наготове ручки. Библиотекарша отреагировала на это с удивительным проворством. Может, она и не знала, как вести записи, однако справляться с маленькими неожиданностями умела прекрасно. На ее месте я бы отправил мать ребенка в кладовку за тряпкой, чтобы вытереть пол.
— Совсем как тогда в опере. — Промис смотрела прямо на меня, слегка прищурившись, словно сама не верила своим словам. — Пласидо Доминго надрывался в «Турандот», а у меня приключилось несчастье. Бедный мочевой пузырь.
— Детей не стоит брать в оперу, — покачал я головой.
— Точно уж не на трехчасового Пуччини.
Мы с Промис наблюдали, как мать мальчика пытается вытереть его кроссовки обрывком газеты. Ребенок беззвучно плакал и так сильно морщил лоб, что казалось, еще чуть-чуть, и его голова сложится пополам.
— Что сказал бы Кафка? — спросил я, начиная игру, которую мы с Промис затевали все чаще.
— Франц? Франц возмущался бы всеми функциями тела. Тело было для него пыточной камерой — даже до того, как он заболел туберкулезом. Тело приводило его в смущение.
— Интересно, мальчик запомнит этот случай? Будет ли он вспоминать ужасный день в сэндхерстской библиотеке, когда ему стукнет сорок?
— Я помню, что приключилось в опере.
— Тебе двадцать пять, — парировал я. — Не сорок.
В этот самый миг — пока мы смотрели, как библиотекарша орудует тряпкой, а мать рукавом вытирает сыну глаза, — я попытался представить себе сорокалетнюю Промис. Какой она станет? Достигнет ли она успеха на литературном поприще? А может, в ее волосы вплетется седина? Сумеет ли она отыскать мужчину, похожего на отца, с которым сможет прожить остаток жизни? И вот еще: будет ли она помнить Эвана Улмера?
— Когда ты это написал? — спросил Боб.
Он положил рукопись на колени и скручивал ее, пока бумага не стала напоминать трубу телескопа.
— Какая разница?
— Просто я удивился.
— Почему?
— Хороший текст. Правда. Но…
— Это тебя удивляет?
— Просто не ожидал прочитать про самого себя.
Боб надел очки для чтения и принялся перелистывать страницы обеими руками, пока не нашел абзац, который искал. «Несмотря на небольшие залысины и дурацкую ухмылочку, уродом он не был. Ну, может, полноват. Темноволосый, нечто среднее между Джоном Малковичем и Келси Грэммером».
— Откуда ты знаешь, что я о тебе пишу?
— Меня зовут Боб.
— Это, конечно, для тебя будет новостью, но ты не единственный Боб на свете. Имя довольно распространенное.
Партноу наклонил голову и посмотрел на меня поверх очков, сразу став похожим на настоящего гомосексуалиста. Он нахмурился, потом перевернул еще пару страниц. «Я попробовал войти в его положение: он застрял в Сэндхерсте, все время смотрит телевизор, худеет, конечно, но вместе с весом теряет определенную толику достоинства. Разве это легко?»
— Ты не ожидал…
— Не ожидал прочесть про самого себя, Эван. О том и речь. И, кстати, если уж говорить о достоинстве…
— Что написал, то написал, — отрезал я.
— Это тоже было частью плана?
— Какого плана?
— С похищением.
— Что-то я не улавливаю ход твоих мыслей.
— Твой сценарий с пленением. Это еще одна уловка?
— Хочешь знать, для чего я тебя похитил? Не для того ли, чтобы приглядеться к тебе? Чтобы помочь немощному воображению? Как актеры, которые работают целый день на конвейере «Дженерал моторе», желая понять, что творится в голове у героя из рабочего класса? Ты об этом, Боб? Нет, это тут ни при чем.
— Ни при чем?
— К тому же полноценного плана у меня не было. Я никогда не выстраиваю план до конца. Ты, наверное, и сам уже понял, с сюжетной линией у меня проблемы.
* * *
