Казанова вернул книгу в ящик и стал нашаривать свои «лондонские плащи» из овечьих кишок. Они были высушены и промаслены. Последний комплект он купил в Марселе по три франка за штуку. Но, конечно, они портили всю игру и лишали мужчину наслаждения, превращая радость в скуку, потому что в самый разгар акта от них начинало нести жареной бараниной. После неприятности с Ла-Рено — это он пятый или шестой раз заразился? — Шевалье поклялся, что впредь будет осторожнее. Еще один такой приступ, и ему конец. К тому же он не желал производить на свет очередную Софи, хотя вполне мог гордиться этой девочкой.
Вспомнив о ней, он ощутил какой-то непонятный, смутный стыд, словно она стояла в углу кабинета и следила за ним своими большими невинными глазами, постепенно привыкавшими к порочному взрослому миру. Интересно, что она подумает о нем, своем папочке, большой, разряженной кукле, шарящей в ящике в поисках… А, вот они. Он сунул в карман плаща два маленьких засаленных конверта, погасил лампу и вышел из комнаты. Для визита к Аугспургерам было еще слишком рано. Ему стоит часок погулять по парку. Нет, ребенок этого не поймет, нечего даже и ожидать.
Когда он появился на Денмарк-стрит, гости уже съехались к Аугспургерам. Шевалье увидел и Ростэна, и Каумана, и Гудара, по обыкновению улыбающегося какой-то затейливой шутке. А вот Шарпийон в тот вечер было не узнать. Она оделась скромнее скромного, в простенькое платье, без украшений — этих крохотных знамен соблазна, и не стала румяниться, впервые показавшись Казанове поблекшей и не столь привлекательной. Они поздоровались в холле. Прозвенел гонг, и все уселись за стол. Кухарка Аугспургеров не отличалась талантами, но сегодня шевалье обедал, словно в замке маркиза де Карраччиоли. Шарпийон с жадностью набросилась на поданные блюда, и он не отводил от нее радостных глаз, поскольку еще не видел, чтобы жареную рыбу уплетали с таким восторгом. Ее мать и тетки болтали без умолку, как черепахи, совы или вороны, и наполняли его бокал водянистым вином. Гудар стиснул под столом ноги одной из теток, и она обомлела от удовольствия. На стол подали сласти — что-то серое и твердое, как подошва. Служанка забывала снять нагар со свечей. Она стояла у буфета с открытыми глазами, но, очевидно, спала.
В полночь первые гости начали расходиться. Мадам Аугспургер сделала вид, будто хочет налить Казанове кофе, и шепнула ему на ухо: «Не считаете ли вы, что для приличия вам лучше будет выйти вместе с другими и вернуться, когда в доме все стихнет?» Он кивнул. К чести этой дамы, она не отвергла все полученные подарки, а возвратиться украдкой будет просто замечательно. Облака рассеялись, и луна уменьшилась до размера кончика мужского пальца. Казанова довольно вздохнул и подумал: такие приключения невозможны без игры, уловок, без театральности.
Когда он с деланной серьезностью распрощался с гостями, то двинулся вместе с Жарбой к церкви Сент-Джайлс, дважды обогнув ее и какую-то минуту постояв в тени.
— Вы хотите, чтобы я подождал у дома девушки? — спросил Жарба.
Шевалье покачал головой, нагнулся и нежно поцеловал слугу в губы.
— Оставь дверь открытой, Жарба. Не жди меня и пожелай мне удачи.
Женщины все еще сидели в столовой, освещенной лампами цвета залежавшегося масла. Служанка с идиотским выражением лица убирала со стола. Неужели кто-то в этом мире способен прожить без капли разума, мелькнуло в голове у Казановы, и он задорно подмигнул ей, но она не обратила на него внимания и медленно прикоснулась к свечам. Шевалье повернулся к матери Шарпийон:
— Где это произойдет, мадам?
Она указала на стену, отделявшую столовую от гостиной. Мари стояла в стороне, разглядывала свои ногти и хмурилась.
— Мсье, — сказала мадам Аугспургер, встревоженно переминаясь с ноги на ногу, — шевалье Гудар упомянул… определенную сумму. Я полагаю, мы могли бы выбросить из головы… Мне неприятна сама эта тема… Если вас не затруднит… До ухода…
Шарпийон торопливо встала между ними. Она посмотрела на мать, взяла Казанову за кружевные манжеты, словно он был хрупок или не слишком чист, и повела за собой по темному коридору. В гостиной на каминной полке горел один-единственный светильник. Мебель отодвинули к стенам, а постель расстелили на полу. Он хотел было спросить, почему они выбрали гостиную, а не ее комнату, но вопрос так и не сорвался у него с языка. Не важно. В подобном состоянии он согласился бы провести с ней ночь даже в кладовой, как уже не раз случалось в прошлом с другими возлюбленными.
Камин не был зажжен, и в комнате веяло сыростью и прохладой.
Казанова простер руки, собираясь обнять Мари. Она улыбнулась и указала на постель. Он разделся, сняв все, кроме рубашки, чтобы совсем не замерзнуть. И забрался в кровать, укрывшись сырыми, с затхлым запахом, простынями. Шевалье вытянулся, пробормотал что-то про алтарь блаженства, а затем лег на бок и оперся о локоть, наблюдая, как Шарпийон управлялась с застежками и струнами корсета и скрытыми от глаз пуговицами платья. Ее одежда соскользнула на пол. Теперь она была полностью обнажена, и ее кожа светилась, как сыр маскарпоне или мякоть свежесорванного яблока. Однако он наслаждался этим потрясающим, пронзившим все его существо зрелищем лишь несколько секунд. Девушка тут же облачилась в ночную рубашку, окутавшую ее с головы до пят. По-видимому, эту просторную, вышитую хламиду носила еще ее бабушка, и Шарпийон извлекла ее из сундука между окнами. Странное место для хранения ночного белья.
Мари приоткрыла отверстие в фонаре и задула свечу. Шевалье попросил ее оставить хоть немного света. Неужели она хочет лишить его столь восхитительного зрелища?
— Я не могу спать при свете, мсье.
— Спать?
Он почувствовал, как она в темноте юркнула в постель, немного подождал, прислушался к ее дыханию и наконец окутался облаком ее тепла. Казанова пододвинулся к Шарпийон, протянув руки во мгле. Обхватил теплое, словно кровь, одеяло и нащупал твердый изгиб плеча. Как она молчалива! Как спокойна! Будто ребенок, играющий в прятки!
Он прошептал ее имя. Непонятно, в какой позе она улеглась. Подобравшись к ней вплотную, он догадался, что ее колени подняты, как щиты. Она скрестила руки на груди и опустила голову, уронив подбородок на грудь. Казанова улыбнулся, уверив себя, что это постоянное поддразнивание восхитительно, просто восхитительно.
Он дотронулся до нее сквозь броню ночной рубашки, нырнув головой под простыню, и его губы отыскали незащищенный участок кожи для поцелуя. Но от волнения он поцеловал собственное плечо под черным ворохом простынь. От него еле уловимо пахло уксусом, и этот промах доставил шевалье какое-то извращенное, сверхэгоистическое удовольствие. Но Шарпийон упорно ускользала от него, и он сумел ухватить лишь ее руку. Потом попробовал легким движением приподнять ее голову. И снова, уже не столь легким и осторожным…
— Ну, хватит, — произнес он, изо всех сил стараясь сдержать волнение. — Распалять страсть различными препятствиями, конечно, хорошо. И я способен оценить ваши старания, как ни один мужчина на свете. Однако пришла пора…
