— О Мари, вы были прекрасны даже в ту пору.
— Можете мне не поверить, но вы — первый мужчина, видевший мои слезы.
Он не поверил, но тем не менее был очень доволен.
— Моя маленькая попрыгунья, почему вы не представили мне доказательства ваших чувств? Я уже было решил, что вы меня презираете. Вы меня в этом почти что убедили.
— Потому что я надеялась…
— Да? — Каким тонким голосом она сейчас заговорила!
— Я надеялась, что вы начнете ухаживать за мной достойно и благородно.
— Достойно и благородно?
— Да, достойно, мсье. Я не хочу ваших денег.
— Это был Гудар, Мари, и он…
— Гудар ничего не смыслит в любви, мсье.
— Это верно. Он насекомое.
— Он друг моей матери. Я с ним почти не разговариваю.
— Разумеется.
— Если бы вы приходили ко мне каждый день или через день, брали меня с собой в оперу, или в сады, или на прогулки верхом по предместьям, ну, например, в Ричмонд, то я бы вам свободно отдалась. Ради любви.
— Вы любите меня, Мари?
— А вы еще в этом сомневаетесь, мсье?
— Нет, дорогая, только в себе, за то, что я был таким глупцом. Я…
Он не мог поверить в свои слова и даже в то, произнес ли он их, однако это был особый, драгоценный момент, и предаваться размышлениям насчет правды или лжи не имело смысла. Он глубоко сомневался в ней, но волнение не позволило ему об этом сказать. Она нежно смотрела на него и словно светилась, как мадонна Перуджино.
— Так вы придете? Вы будете ухаживать за мной достойно и благородно? — прошептала Мари.
— Как Гиппомен за Аталантой.
— И я больше не услышу никаких разговоров о деньгах?
— О деньгах, моя дорогая?.. — Из-за двери долетел запах свежего кофе. Повар приготовил его по тайному рецепту шевалье из свежих зерен, только что разгруженных с кораблей Вест-Индской компании. Внезапно ему захотелось прервать разговор, остаться одному в комнате, сесть в свое любимое кресло, выпить глоток черного золота и помечтать о…
— Вы не желали бы немного освежиться?
— Нет, мсье. Я еще слишком взволнована.
— Ну, конечно. Хорошо, тогда…
— Да…
— В следующий раз…
Им больше нечего было сказать друг другу. Он проследил из окна, как она вышла, держа под руку мисс Лоренци, и они направились к «Пейнтид-Балкони-Инн». Встретившийся им человек в красном камзоле, вероятно солдат, снял шляпу и что-то произнес. Девушки засмеялись и неторопливо продолжили путь. Когда Казанова повернулся, Жарба собирал разбросанные по полу карты.
глава 18
Это уже вошло в привычку: каждое утро Казанова и Жарба покупали подарки на Стрэнде или на Ладгейт-Хилл. Они никогда не выходили из дома безоружными, зная, что банды мальчишек-головорезов постоянно грабят богачей на улицах и срывают с них драгоценности среди бела дня, а порой и убивают. По возвращении домой они распаковывали свертки на обеденном столе, и шевалье поднимался наверх, чтобы поменять камзол, пока миссис Фивер разбивала в хрустальных фужерах свежие гусиные яйца. Вскоре в доме появлялся цирюльник Козимо. Жарба вызывал портшез. После двух часов пополудни свежевыбритый и надушенный Казанова снова покидал свой дом и садился в замшелый кожаный экипаж. В нем пахло так, будто последний пассажир пускал ветры всю дорогу от Пикл-Херринг-сквер до парка. Аугспургеры ежедневно разыгрывали короткий фарс — удивлялись визиту шевалье, принимали подарки, предлагали погреться у огня и умело льстили.
Во второй половине дня они прогуливались по городу. Осмотрели больницу в Гринвиче, побывали в суде Олд-Бейли и выслушали смертный приговор женщине, обвиненной в краже. Мера была столь суровой, потому что товары стоили больше пяти шиллингов. А однажды отправились в Ковент-Гарден на «Артаксеркса», взяв с собой Сэмюэля Джонсона и его приятеля, экспансивного молодого шотландца с лицом, похожим на бутон бордового тюльпана. Казанову позабавило, что во время пантомимы этот знакомый лингвиста попытался передать записку Шарпийон. Иногда они любовались петушиными боями в «Грей-Инн», где лорд Пемброк следил за своими пернатыми питомцами в железных доспехах. Или слушали модного проповедника в соборе Святого Павла и платили шиллинг сопровождающему, который шепотом сообщал им титулы и состояния лондонской знати. Они успели посетить и Ричмонд, и дворец Сент-Джеймс, и Ньюгейтскую тюрьму.
Они две недели путешествовали по городу, тратили деньги направо и налево и развлекались, устраивая этакий пир во время чумы. Все приободрились, даже бабушка Аугспургер, на которую в Ковент-Гардене упал с галерки яблочный огрызок и больно ударил по макушке. Шевалье заметил, что она густо набелила лицо и вставила деревянные зубы, стучавшие за едой, точно кастаньеты. Но, несмотря на дорогие завтраки, подаренные броши и отрезы испанского индиго, Казанова не мог похвалиться успехами. Пожалуй, Шарпийон чаще, чем прежде, улыбалась ему своими дежурными улыбками, да еще он получил разрешение целовать девушке руку в присутствии всей семьи, взиравшей на него с нескрываемым любопытством.
Таков был ничтожный результат его запутанной игры, и однажды вечером, перед уходом с Денмарк-стрит, шевалье понял: еще день-другой, и он не выдержит походов в театр и объяснений с лондонскими продавцами, ненавидящими иностранцев. Он просто сойдет с ума и в ярости убежит со своим маленьким венецианским кинжалом. Казанова без церемоний спросил у мадам Аугспургер, рядом с которой стояла ее дочь: «Когда же это случится, мадам? Когда наступит давно обещанная мне ночь блаженства?» После долгих колебаний, притворной растерянности и нервных смешков хозяйка дома пригласила его назавтра на званый ужин и добавила, что, если это его устроит, он может остаться у Аугспургеров на всю ночь.
На следующий день шевалье очнулся от послеполуденной дремы, не зная, что его разбудило — то ли шорох листьев за окном, то ли какие-то другие звуки. Когда он открыл глаза, пробило пять вечера, и тут же раздался приглушенный звон часов на стене кофейни «Смирна». Он поднялся, потер лицо и подошел к окну. С востока наплывали вечерний дым и первые ночные облака, а на западе последние лучи солнца косо скользили между зданиями и ложились вдоль улицы пыльными, золотистыми полосами. Жарбы не было видно, и в доме не ощущалось никаких признаков жизни. Казанова сам зажег лампы и поднялся с одной из них по лестнице в свой кабинет. Он думал только о том, какое небывалое удовольствие получит от юного и сладкого тела Шарпийон, как они сольются в объятиях и их плоть зазвенит от экстаза. С годами он все реже и реже испытывал это чувство. Шевалье достал из ящика стола затрепанный и покрывшийся пятнами томик «Поз» Аретино с иллюстрациями Джулио Романо и собственными многочисленными пометками на полях. Устроившись у окна с лампой в одной руке и книгой в другой, он принялся отбирать и мысленно воспроизводить с давних пор любимые им картины: «Осада Трои», «Обезьяна на спине льва», «Копи царя Соломона», «Полный дом», «Бриллиант в колодце». Начать он решил с «Танцующих лебедей», виртуозности ради соединив их со «Стенами Иерихона» или «Двумя мужчинами, входящими в дом. Один из них остается», или даже, если девушка молода и здорова, с «Одиссея, перехитрившего Циклопа».
