— Ну, что слышно? Не узнали ли чего-нибудь новенького?
Реб Гедалья был вне себя и все толковал своему наперснику-кассиру:
— Скажу тебе правду: я уже жду не дождусь той минуты, когда вернется Гитл; она уж что-нибудь придумает, как-нибудь уладит… не правда ли?
Растерянный, встревоженный, метался он по дому, передвигая то вверх, то вниз золотые очки:
— А не телеграфировать ли Гитл, чтоб поскорее приехала? Как ты думаешь?
Был чудесный, солнечный день поста Эсфири[11]. В воздухе чувствовалась почти весенняя теплота, и на ослепительно белой широкой пелене снега играл под солнцем бесчисленными серебряными и алмазными искорками легкий морозец.
Днем приехала за акушеркой бричка от местной помещицы; помещица в письме просила акушерку приехать, если она не занята: нужно было о чем-то посоветоваться.
Акушерка хотела уже потихоньку отослать бричку обратно и села писать помещице письмо; но Миреле заметила это и сразу заартачилась:
— Нет, вы непременно поедете.
А когда акушерка начала возражать, она даже побледнела от досады и принялась Бог весть почему перемывать грязные стаканы и чашки.
— Если вы не поедете, я сейчас оденусь и уйду отсюда.
Этим молчаливым перемыванием посуды она хотела дать понять, на что, мол, она, избалованная барышня, способна; уж она-то сумеет сдержать слово и уйти отсюда. И в самом деле, было уж как-то очень странно видеть ее за такой работой.
Через полчаса акушерка мчалась по санному пути куда-то вдаль, навстречу западному солнцу, а Миреле, грустная и спокойная, лежала снова на кровати. Монотонным, едва слышным голосом пригласила она присесть явившегося вдруг помощника провизора Сафьяна и так же тихо отвечала на его вопросы:
— Нет, раньше, чем к вечеру, акушерка домой не вернется.
Помощник провизора Сафьян был, как всегда, нервен, взволнован и мрачен. Он смотрел выпуклыми, бесцветными глазами не на нее, а куда-то в угол, был, по-видимому, сердит на акушерку и молчал. И после его ухода осталась в комнате какая-то тяжелая пустота. Тишина стала еще глубже — слышно было, как под окном бегают взапуски деревенские девчонки в сапожках: гоняются без устали друг за дружкой и без умолку хохочут.
Миреле уселась на кровати, задумалась и устало загляделась на четырехугольное солнечное пятно, игравшее на полу.
Вдруг она оделась, заперла дверь акушеркиной горницы и вышла на улицу. Было около четырех, и на юго-западе сияло солнце, а легкий морозец под этим морем света переливался мириадами серебряных и алмазных искр. Деревенские девчонки в сапожках все еще бегали взапуски и без умолку хохотали. Миреле свернула влево, по направлению к городу. Она шла медленно, оглядываясь порою по сторонам.
Было свежо и чуть-чуть морозно. Где-то далеко, в большом шумном городе молодая мать, вероятно, в первый раз выслала на прогулку бонну с трехлетним ребенком, и ребенок вернулся домой радостный, с румяными щечками, со свежим, смеющимся личиком, твердя без умолку:
— Мама, весна, весна!
В городке, возле синагоги, что немного пониже аптеки, стояла кучка постящихся прихожан разных возрастов; они терпеливо ждали заключительной молитвы и развлекались, глазея на уличных мальчишек, перебрасывавшихся снежками. Появление Миреле отвлекло их внимание от мальчуганов. Они знали: она, Миреле Гурвиц, покинула дом своего отца и живет там… у акушерки Шац.
А она неторопливо и устало все шла вниз по городской улице. Возле дома Бурнесов, с голубыми ставнями наружу, она замедлила шаг.
Перед парадным крыльцом с входной дверью стояла бричка ее бывшего жениха, а из задних дверей, ведущих в кухню, долетал запах свежих печений и мерный стук нескольких неугомонных медных пестиков, напоминавших о близкой, долгожданной свадьбе:
Такой скромный и благовоспитанный жених… И невеста ему под стать… под стать… под стать…
Но странно: в Миреле не вызвало это ни грусти, ни страха перед будущим.
Какое-то смутное, холодное решение созревало в ней, когда она приближалась к родительскому дому. И с этим хладнокровно принятым решением она переступила порог дома. Повсюду царила пустота и полумрак, и некому было ее встретить. Стройная и печальная, остановилась она у дверей, и чудилось ей, что она не живет на земле, как все люди, а блуждает одиноко в стороне от жизни, в мире неясных видений, и с малых лет томится в путах какого-то долгого, смутного сна, которому нет ни конца, ни начала.
Вот как будто она к чему-то пришла и что-то собирается сделать; а быть может, она ни к чему не пришла и ничего не собирается сделать. Ей суждено одно: одиноко блуждать по свету, словно в вечном сне небытия, нигде не находить пристанища.
Снова она в том доме, где все так знакомо, и медленно бродит из комнаты в комнату. Здесь, как прежде, царят тусклые сумерки, густеющие и заволакивающие все туманом. Но прежде были здесь люди, а нынче нет ни души. Из одной комнаты в другую раскрыты двери; черной пустотой зияют там и сям углы, где раньше стояла старинная мягкая мебель. Миреле не находит здесь никого. Никто ее не останавливает, не радуется ее приходу. Кажется, что слишком поздно пришла она; кажется, уже все кончилось. Где же люди? Куда они девались?
Вдруг в полутемном кабинете заметила она реб Гедалью; он был один. Сердце ее сжалось; ее потянуло к отцу, и куда-то улетучилось прежнее смутное решение. Сгорбленный, как-то странно съежившийся, сидел он спиною к ней, слегка откинув голову и открыв рот, точно рыба на песке, и вдыхал пар из привезенной из-за границы никелированной машинки. В полумраке поздних сумерек машинка горела перед ним бледным, зеленовато-голубым огоньком, и лицо его, слабо освещенное этим огоньком, было мокро и покрыто бесчисленными капельками пота.
Он перестал разводить пары и потушил машинку. Медленно вытирал он лицо мокрым платком, не чувствуя возле себя присутствия дочери. А она была глубоко потрясена; слезы ее душили, и медленными шагами подошла она ближе, вся охваченная жалостью к отцу, превратившемуся в беспомощного ребенка.
Что сталось с ним?
Потом они оба стояли у окна. Она отирала ему слезы и целовала его в лоб, а он беспомощно отворачивался к окну, сотрясаясь всем своим сгорбленным телом, и всхлипывал тихонько про себя, глотая слюну:
— По-по-по-чему случилось… это… со мной? По-по-по-чему — на старости лет… по-по-по…
Он немного успокоился, когда служанка вернулась домой и зажгла лампы в кабинете и в столовой. Тогда Миреле вышла в столовую и, встретив там кассира, подошла к нему и сказала, глядя прямо в глаза:
— Как вы думаете, если телеграфировать сейчас Зайденовским, могла бы помолвка состояться в ближайшую субботу? Да? В таком случае я прошу вас отправить сейчас же телеграмму. Впрочем, постойте… я хотела вам еще что-то сказать и забыла… Нет-нет… Уже вспомнила… Можете отправляться на телеграф… Я уже вспомнила: ключ… ключ от запертой избы акушерки остался у меня, и мне придется самой его отнести…
