волнения, к которому нельзя привыкнуть, то ли от осознания, что время катастрофы сместилось на полгода. Полгода!
И все-таки — что я эдакое совершил? Надо понимать, это событие произошло после того, как мы свергли Джусиху, и до посадки на самолет.
Единственное, что я сделал — сумел правдами и неправдами пробраться в самолет. Это стоило мне усилий и нервов…
Или именно в этом и дело? Я не хотел, боялся, но пересилил себя и смог? Черт побери! Вот же оно! Вот почему ушел взрослый — реальности нужнее я такой, какой есть, трусоватый, сомневающийся, но упорный, из меня может получиться именно то, что надо. Взрослый не мог меняться, потому что все в себе уже изменил! А я — могу.
Точно! Помню, был такой непонятный сдвиг на таймере после… после трусов! Когда я до икоты боялся их продавать, но все-таки сделал это.
Меняюсь я — меняется мир, я — тот, кто за него в ответе. Остался один вопрос: девушка с лимфомой — кто она? Или все-таки он?
Осознание меня воодушевило, я окончательно проснулся.
Зная все это, можно попробовать откопать связь отката назад и каких-то моих действий. Потом все-таки был скачок в исходную точку. То есть я принял неправильное решение, что-то сотворил, а потом исправил. Что это за решение?Если бы я понял, было бы проще сопоставить все события и выработать правильную стратегию поведения. Но как я ни скрипел мозгами, не удавалось найти взаимосвязь.
За иллюминатором было темным-темно, только светились огни далекого аэропорта и погрузчиков, снующих туда-сюда. Который час, интересно? И спросить не у кого. Точно больше десяти вечера.
Это же надо! Каждый мой шаг что-то незначительно меняет в реальности. Люди, которые должны погибнуть, но остались благодаря мне, тоже меняют… Или каждый влияет на окружающих и происходящие события?
Перед глазами появилась странная картинка: чернота, а в ней — переплетения миллионов светящихся паутинок. Этот конгломерат пульсировал, одни линии гасли, на их месте возникали другие…
С другого борта самолета началось движение, прерывая ход мыслей. Свет фар мазнул по салону, и я переместился к иллюминаторам с другой стороны. Подъехала машина, похожая на бензовоз, с оранжевыми проблесковыми маячками. Двое сотрудника поставили трехступенчатую лестницу под крылом, что-то там подкрутили, протянули шланг и соединили бензовоз, точнее керосиновоз, с крылом. Пошла заправка! Значит, скоро взлетим!
Не прошло и получаса, как самолет заправили, в салон вошла стюардесса и поманила меня в отделение за шторкой, где собрались остальные бортпроводники. Я последовал туда, женщина проинструктировала:
— Сейчас рассядутся пассажиры с билетами. Некоторые не дождались заправки, разъехались по домам. Вот в этот момент занимай свободное место, потому что потом войдут другие безбилетчики.
— Спасибо, — кивнул я. — Который час?
— Час ночи, — улыбнулась она, я вздохнул — все-таки зала ожиданий в Москве мне не избежать. — В какой аэропорт прилетаем, знаешь?
А не знаю! Потому что мне все равно.
— Шереметьево, — брякнул я, думая, что неудобно выйдет, если ошибусь, ведь соврал, что меня там встретят.
Стюардесса удовлетворилась ответом — похоже, угадал.
Приехал автобус, выпустил из своего недра сумчатых пассажиров, и они устремились к самолету. В салоне загромыхала ручная кладь, донеслись отдельные голоса, слившиеся в сплошной гул. Посадка длилась минут пятнадцать. Стюардесса («Яна» — было на бейдже) отодвинула шторку, кивнула мне, я выбрался в салон, прошел до середины, нашел свободное место между дедом в бежевом костюме и полной набыченной женщиной.
— Можно? — указал я на сиденье, но дед не обратил на меня внимания. Глухой, что ли?
Я тронул его за плечо и повторил:
— Извините, можно присесть?
Глаза у него были светлыми, будто пораженными катарактой, а веко оттягивала вниз крупная папиллома.
— Нет говорить руски, — развел руками он.
Ясно — иностранец. С большой вероятностью немец, много их сейчас. Ездят по местам, где воевали, или там, где погибли их родственники. Этот как раз по возрасту тянет на оккупанта. Но потомки красноармейцев мстят им и сейчас: пасут, дожидаются удобного момента и грабят. Ворую чаще всего фотоаппараты. Ну а что, легкая добыча, непуганая.
— Can I sit down? — Я указал на сиденье.
Дед встал и пропустил меня. Я оказался зажат между ним и недовольной теткой.
Самое интересное началось через десять минут. Я думал, безбилетных будет двое-трое, но они поперли толпой, да с сумками — мужики и женщины, одинаково злые и замученные. Сумки загромоздили проход и заблокировали дверь туалета.
Немец наблюдал за этим и прозревал, глаза его круглели и круглели, аж бородавка подскочила, открывая обзор. Всего безбилетных было человек двадцать. Помимо занятого мной, было еще свободное место, две тетки сцепились за него и упали на сумки, в это время на сиденье просочился похожий на Голлума шнырь. Сел и вцепился в подлокотники. «Моя пре-елесть».
Вышел мужчина в форме, наорал на дерущихся женщин, пригрозил, что высадит, и они угомонились, но нависли над Голлумом, отпуская язвительные реплики: мужик-де измельчал, Чернобыль, мутации, все дела. Мужик молча терпел, ему было не привыкать.
Безбилетчики нависали над легальными пассажирами, толкались, вызывая ропот. Особенно повезло моему соседу-немцу. Над ним застыл огромный лоб, достал флягу из нагрудного кармана и бухал, никого не стесняясь и роняя капли на дорогой костюм немца. Тот кривился, порывался что-то сказать, но соизмерял размеры свои и противника и держался.
Особенно сюрно звучал инструктаж улыбающихся стюардесс, растопырившихся между сумками. Пристегните ремни, бла-бла-бла, не вставайте ни при каких условиях, бла-бла-бла. Будто они не видят угрюмых стоящих пассажиров, нарушающих правила безопасности перелетов. Что поезда — забитые под завязку скотовозки, что самолеты.
Самолет начал взлетать. Мгновенно прозрев, немец вытаращился на меня и воскликнул:
— Was ist los? Sollte es so sein?
Здоровяк, смачно рыгнув, похлопал его по плечу:
— Сосейн, фрицик, сосейн. Ща ты у меня сосейн сделаешь, чмо шелудивое. За Ленинград ответишь, падла!
Как там в будущем говорят? Кринж. Испанский стыд. Реально стыдно за соотечественников. Не хватает только козы на поводке.
