ГЛАВА XIV
Аспазия Продику Кеосскому: здравствуй. Вот уж семь лет, Продик, от тебя нет вестей. Я не в обиде, но мне очень жаль, что все так вышло. Я писала тебе спустя год, как ты уехал на свой остров, и посланник уверил меня, что письмо мое ты получил. Прошлого не вернуть, но все равно не верится, что ты никогда больше не вернешься в Афины. Разумеется, думать, что ты вернешься ради меня, было бы слишком самонадеянно. Надеюсь, ты пребываешь в добром здоровье. О моем заботится Геродик[70], брат Горгия, и должна признать — он умеет обходиться с женщинами: у жителей нашего славного города это качество встречается довольно редко. Лекарь нашел у меня сердечную недостаточность и хрупкость костей вдобавок и прописал полный покой. Лечиться на редкость тоскливо, но я согласилась посидеть дома, чтобы не расстраивать моего доброго Геродика. Так что теперь появилось время написать тебе длинное письмо.
Афинам выпали непростые времена. Вот уже который год мы пожинаем горькие плоды своего поражения, И дело не только в потонувших кораблях, вычерпанных шахтах, разрушенных стенах, разграбленных сокровищницах, потерянных торговых путях и сожженных амбарах; народ утратил перу в себя, разочаровался в демократии, внутри каждого из нас поселился страх. Прежде враги, будь то спартанцы, персы, или кочевники-варвары, всегда приходили извне. Мы, афиняне, оставались единством избранных. Разве могли мы представить, что проиграем войну, переживем тиранию и, в конце концов, станем второй Спартой? Сейчас наша демократия возвращается к жизни, но пока она слишком слаба, и боюсь, народ уже не поверит в нее после стольких лет войны, гонений и казней. О Перикле давно позабыли. Наш город очень болен. В нем правят бедность, несправедливость и неравенство. Мы проиграли войну и теперь можем проиграть мир.
Ты знаешь, Продик, как важен для государства сильный и мудрый правитель, способный выбрать верный курс и повести за собой народ. Нынешняя демократия наследует эпохе тирании и потрясений. Афинами управляет страх перед новыми бедствиями. Вместо того чтобы строить мирную жизнь, мы тратим силы на борьбу с мнимыми врагами. Народ растерян. Политикам никто не верит. Традиции в забвении. Люди боятся друг друга и самих себя.
Несколько месяцев назад умер Алкивиад, единственный человек, который был способен возглавить заговор аристократов. Алкмеонид был как раз тем вожаком, которого так не хватает врагам демократии. С его смертью афиняне смогли перевести дух: больше не осталось подлинных героев, ни настоящих злодеев. Однако на самом деле ничего не изменилось. По-прежнему процветают доносчики, клеветники, самозванцы, трусы, все горожане, как один, боятся заговоров, каждый по отдельности боится прослыть заговорщиком, а ловкие дельцы наживаются на наших страхах.
Недавно жертвой клеветы стал Сократ. Жаль, что именно мне приходится сообщать тебе эту горькую весть. По приговору суда, он должен выпить чашу цикуты. Это был самый нелепый и несправедливый процесс из всех, что мне приходилось видеть. Хуже, чем суд над Софоклом. Хуже, чем процессы Еврипида и Фидия. Хуже, чем тот, что осудил Про-тагора. Мы до сих пор не можем понять, как такое могло произойти. Ты, должно быть, слышал, что новые власти не стали преследовать приспешников тирании. Мы надеялись, что этот шаг приблизит наступление мира. Нам хотелось поскорее перевернуть черную страницу истории нашего города. Исправить прежние ошибки и вернуть Афинам утраченное достоинство. Однако нынешние правители первыми нарушили собственный закон, чтобы осудить на смерть честного человека, посвятившего жизнь поискам истины. Это был чудовищно несправедливый процесс. Сократ пытался защищать себя сам.
Виной всему наша разобщенность и трусость. Мы совершили страшную ошибку, которая дорого обойдется и нам, и нашим потомкам. Сегодня на Делос отплывает корабль с подношениями Аполлону, хотя я уже не верю, что боги смилостивятся над нашим бедным городом. Сократ сейчас в тюрьме, он должен будет выпить яд, как только жрецы вернутся с Делоса. Судьи и вправду надеются, что его смерть спасет Афины от большой беды, но все станет только хуже: стоит отрубить гидре голову, и на ее месте вырастут три новых. И виноватых искать бесполезно. Весь город виноват.
По моему мнению (и мне будет очень интересно узнать твое), Сократ задел самое болезненное чувство афинян — гордость. Он заставлял человека встать на путь сомнения и приводил его на встречу с самим собой: слабым, нечестным, избалованным. Многих это оскорбляло. Главное правило риторики велит не касаться личности оппонента, но Сократ постоянно его нарушал.
На суде он вел себя так, словно не понимал, в чем его обвиняют. Сократ отказался прочесть отличную речь, которую по моей просьбе написал Лисий, и пытался защищаться самостоятельно. Его прямота лишь разозлила судей. А то, что он выкинул в конце процесса, вообще не поддается никаким объяснениям. Вместо того, чтобы просить о смягчении приговора и замене смерти вечным изгнанием, Сократ заявил, что самым справедливым «наказанием» для него будет пожизненное заточение во дворце для олимпиоников[71]в Пританее.
Я так и не поняла, что он хотел этим сказать. Безусловно, в его словах были не только сарказм и презрение, как показалось судьям. То была не шутка, нет, Сократ говорил серьезно, но что он хотел сказать? Понимал ли он, что подобное высокомерие может стоить ему жизни? Если да, то он просто самоубийца. Возможно, Сократ предпочел смерть изгнанию, или решил просто не унижать себя на старости лет просьбой о помиловании. Хотела бы я знать, что думаешь об этом ты.
И вот еще что: я узнала, что друзья Сократа решили помочь ему бежать. Казнь философа отложили на двадцать пять дней, до конца делийского празднества. Так что у заговорщиков было достаточно времени. Они даже подкупили тюремщиков. Но Сократ отказался покидать темницу: он заявил, что бежать — значит признать свою вину. Понимаешь, он отверг любую возможность спастись. Близкие Сократа, которые навещают его в тюрьме каждый день, говорят, что он спокоен, все время что-то напевает и нисколько не тревожится о собственной участи. Через три дня он умрет.
Умрет позорной смертью, оставленный всеми, кроме немногих близких друзей, и будет похоронен в безымянной могиле. Я хотела бы сочинить ему достойную эпитафию, но никак не найду подходящих слов. Возможно, ты мне что-нибудь подскажешь.
С этим судом как-то связано еще одно несчастье. Три дня назад, на рассвете, в одном из покоев «Милезии» нашли мертвым Анита. Он, как тебе известно, был очень влиятельным человеком, борцом против тридцати тиранов и кандидатом в стратеги; а еще он был главным обвинителем на процессе Сократа.
Как ты, наверное, слышал, правители пришли в бешенство, а по городу тотчас поползли слухи о новом заговоре аристократов. Меня самую и всех моих гетер таскали на Ареопаг, обвиняли в самых кошмарных преступлениях и страшно унижали. Мое доброе имя запятнано. Старые ареопагиты всегда косо смотрели на «Милезню». а теперь у них появился прекрасный предлог, чтобы ее закрыть. Они так и сделают, если я не выдам виновного, а расследование убийства, между тем, зашло в тупик. Говорят, что в «Милезии» и мышь не пробежит без моего ведома. Кажется, они решили свалить все на меня, вместо того чтобы искать настоящего убийцу. Какая низость!
