Прав ли был Бонапарт, полагая, будто некая таинственная власть сопровождала историю фараонов? Вопрос этот заинтересовал и Орфея Форжюри. Он позволил вовлечь себя в это приключение, научная цель коего поначалу интересовала его больше, чем сам Бонапарт. Скажем еще точнее: он сомневался в главнокомандующем. Это могло бы меня оттолкнуть, но, как это ни парадоксально, эта разница во мнениях лишь упрочила наш союз. Разве науке не требуется критический ум? Так что через несколько недель мы образовали трио, которое уже больше никогда не разъединится. Лишились ли мы разума, как повторяла моя жена в каждом письме? Без сомнения, если я верю в эти воспоминания, которые иллюстрируют состояние нашего духа и разума.
19 сентября 1798 года Бонапарт пригласил приближенных вместе с ним посетить Сфинкса в Гизе и пирамиды. Каффарелли был с нами. Виллье дю Терраж, который постоянно жаловался на борту «Франклина», и Дюбуа-Эме, чуть не упустивший это приключение из-за того, что слишком долго прощался с любовницей, исхитрились к нам присоединиться. Они спали в одной из лодок, на которых мы пересекали Нил. Это было смело с их стороны, и мы их с этим поздравили.
Движение к большой пирамиде (а пока мы шли, она увеличивалась с каждой минутой) стало чем-то вроде начального испытания. Неслыханное возбуждение охватило меня, и мне померещилось даже, что меня пробила лихорадка. Чудо света возвышалось посреди пустынного плато. Что за сила могла решиться на подобное сооружение столь нереальных размеров, величия и таинственности? Сфинкс, хищник с человеческой головой, находился неподалеку. Мы попытались прикинуть его размер. От головы до ног у меня получилось метров шестьдесят. История, содержащаяся в пирамиде, оценивалась мерками ее охранника. Прошлое Египта было, стало быть, таким же великим, как и впечатляющее могущество Сфинкса.
— Ощущаете ли вы теперь всю безграничность этого творения?
Бонапарт сидел на каменном блоке. Он играл своей тросточкой. Он казался солидным как никогда и смотрел на меня взглядом, полным иронии.
— Увы, нет, генерал. Но если бы не мои пятьдесят два года, я взобрался бы на самый верх пирамиды, чтобы там оценить величие, которое пока от меня ускользает.
— Помогите себе сами, и у вас получится, — ответствовал он.
Были заключены пари, и начался безумный бег. Я рвался вперед, словно какой-нибудь юноша, я задыхался, потел, но все же оказался наверху.
— Вы первый!
Терраж был изумлен, но я удивился еще больше.
— То, что я здесь вижу и чувствую, превосходит все, что я когда-либо знал!
Терраж выхватил свою подзорную трубу и принялся разглядывать горизонт. Мамелюки, хищники, другая пирамида, что там еще могло обнаружиться…
Ну как ему было объяснить? Именно в этот миг я поверил, что начинаю постигать мечту Бонапарта. Именно в этот миг Египет окончательно меня околдовал.
ГЛАВА 5 НЕВОЗМОЖНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ…
Невозможное предприятие зародилось. Речь шла о браке по любви между Египтом и экспедицией, не больше не меньше. Бонапарт принял эту страну. Взамен он требовал поклонения и для этого не жалел усилий. Основание Института Египта в августе 1798 года сопровождалось празднествами и заявлениями, которые должны были доказать, что намерение наше состоит лишь в том, чтобы «нести факел Разума туда, куда уже так давно не доходил его свет». Завоеватель протягивал факел… Это было сильнее, чем стрельба из пушек.
Мирные намерения экспедиции и это ее новое предназначение понравились далеко не всем. Соответственно, она разделилась на два лагеря. Воинственно настроенные, официальным представителем которых был Бертье, придерживались мнения, что важнее всего сила, а не убеждение. Но большинство все же последовало за Бонапартом, который на некоторое время удовольствовался приведением дел в порядок и обольщением.
На самом деле, мне кажется, что очарование действовало наоборот: чем больше проходило времени, тем больше главнокомандующий сам увлекался местными обычаями. Его оппоненты полагали это прихотью, но в действительности, я подозреваю, то была длительная привязанность к стране фараонов.
Я специально написал о стране фараонов — я сейчас объясню.
* * *
Прежде всего, я хочу уточнить, что Бонапарт массу внимания уделял Египту и особенно исламу. Главнокомандующий быстро убедился, что невозможно строить надежные и долговременные отношения с этой частью света, не заставив себя принять ее религию. Вынужденно ли? Вовсе нет. Я уверен, его соблазнял неделимый деизм ислама. Он понимал, что эта религия — один из ключей к завоеванию, сделал из этого принцип, и экспедиция обязана была подчиниться.
— На этот раз он требует слишком многого!
Генерал Каффарелли только что узнал от своего адъютанта Детруа, что главнокомандующий задумал обратить армию в ислам.[77]
— Никогда! — взвыл Каффарелли. — Обращаться в ислам — значит, делать обрезание. У меня и так уже нет ноги, и для одной жизни этого вполне достаточно!
Мнение этого человека значило больше, чем мнение целой дивизии драгун, и проект был закрыт. Именно в то время улемы[78]сообщили, что по поводу обрезания возможны уступки.
Обрезание необязательно. С другой стороны, не могло быть никаких компромиссов по вопросу спиртного. Его необходимо запретить.
— Никогда! — закричал генерал Клебер. И с его голосом тоже следовало считаться.
— Никогда! — вторили войска.
Судя по всему, соглашался на ислам один только генерал Мену.[79]
— Это меня не удивляет, — сказал генерал Дезэ. — Ему Восток близок. Кажется, он даже собирается жениться на египтянке…
И это было правдой.
— И поменять себе имя, — добавил генерал Дюгуа.
И это тоже было правдой.
— Без сомнения, для того, чтобы никогда больше не возвращаться во Францию, — предположил генерал Виаль.[80]
Это было вполне возможно…
— Но почему? — спросил генерал Мармон.[81]
