Все следы вели в одном направлении — в Тару, город Верховных Королей, куда собиралась сейчас вся знать Ирландии — маги и воины, — а вслед за ними тянулись обозы с дарами, припасами и челядью.
Близился Самайн — великий праздник, когда зажигались огни во всех пяти покоях Дома Красной Ветви, и люди со всех Пяти Королевств съезжались на священный холм Тары, чтобы вместе с Верховным Королем встретить наступление зимы и нового года. Это было время, когда на глазах таяли стада и опустевали погреба с медами и пивом, когда вершились суды и заключались союзы. И еще это было время, когда с наступлением темноты люди собирались у очагов и костров и не решались без крайней нужды выходить за пределы освещенного огнем круга в наполненный духами и опасностями мрак колдовских ночей.
* * *
Уже почти стемнело, когда Ойсин заметил, наконец, чей-то походный лагерь чуть в стороне от тракта — огонек мерцал меж голых, мрачных стволов деревьев не так уж далеко впереди. Ойсин с облегчением вздохнул и ускорил шаг. Он уже пару часов высматривал по дороге стоянку какой-нибудь группы идущих в Тару, надеясь пристать к ним на ночь. Конечно, можно было остановиться на ночлег и одному, но это означало бы две неприятные вещи: во-первых, сон на пустой желудок (а на стоянке богатого каравана можно было бы заработать ужин пением), а во-вторых, — ночное одиночество. Конечно, до наступления времени Самайна[13] оставалось еще несколько дней, и все же…
Когда Ойсин, посвистывая, поравнялся с неизвестным лагерем, темнота окончательно опустилась на тракт и лес. Поежившись, бард свернул с дороги и, спотыкаясь о корни и чертыхаясь, побрел сквозь череду замерших в предзимье и казавшихся черными деревьев к близкому уже огню.
Полянка, на которую он вышел, была совсем небольшой. И не было там никакого богатого каравана, не было князей и придворных. У костра сидел юноша, примерно того же возраста, что и сам Ойсин, и спокойно смотрел на вышедшего из леса молодого барда. И все-таки это было лучше, чем совсем никого.
Ойсин поздоровался.
— И тебе здоровья, — ответил юноша. — Оставайся у моего огня, если ищешь ночлега.
— Благодарю, и принимаю твое приглашение с радостью, — сказал Ойсин, сбрасывая свои сумки на землю и присаживаясь на корточки у огня. — Мое имя — Ойсин сын Фьена.
— Финн сын Кумала, — представился хозяин. Воспоминание, связанное с последним именем, мелькнуло у барда, затронув самый краешек его сознания, — мелькнуло и ушло.
— Устал сегодня, — сказал он, садясь поудобнее и вытягивая застывшие ноги к огню. — Миль десять отмахал: боюсь опоздать к началу праздника. А ты, друг, — тоже в Тару?
Финн кивнул.
— Я — бард, — сказал гость; потом усмехнулся: — Правда, без денег, без славы и без хозяина. Надеюсь малость подзаработать, а если повезет — пристать к какому-нибудь князю. Эх…
Юноша, у костра которого он остановился, определенно ему нравился: открытое лицо с правильными чертами, крепкое тело, простая, но добротная одежда зеленых с коричневым цветов; кажется, без оружия, если не считать нож, конечно. Впрочем, нет — приглядевшись, бард увидел почти незаметное в темноте короткое копье с наконечником в локоть длиной, прислоненное к дереву позади сидящего.
— Я как раз собирался поесть, — сказал Финн. — Ты голодный?
«Не то слово!» — подумал Ойсин, но ответил иначе:
— Да в общем-то, нет, но трапезу твою разделю с благодарностью.
— Угу, — сказал Финн, и барду почему-то вдруг показалось, что губы его тронула легкая, почти незаметная улыбка, — такая, словно бы он видел его насквозь.
Ойсин вздохнул:
— Хотя знаешь, если говорить честно, то со вчерашнего вечера у меня крошки хлебной во рту не было.
Финн улыбнулся — уже открыто, — и они вместе рассмеялись.
…На ужин была полужареная-полукопченая оленина (остатки косули, убитой Финном два дня тому назад) и несколько лепешек. Насытившись, юноши отвалились от костра, положив руки под головы.
Было тихо, только потрескивал костер, догладывая остатки сучьев. Луна то ли еще не взошла, то ли скрывалась пока за лесом. Колкие звезды мерцали меж голых ветвей на ясном холодном небе.
Почему-то Ойсин почувствовал, что ему хорошо. Нет, не было уютно в мрачном заснувшем лесу, под этими ледяными звездами, в ночи в преддверии Самайна. Но было ощущение уместности, правильности и.… близости друга. Странно, подумал бард, я даже не знаю, кто он, этот парень, лежащий рядом со мной и слушающий звезды, а я уже чувствую его другом. Причем — старшим… Да, а откуда, интересно, взялось в голове это выражение — «слушать звезды»?.. Вроде бы нет такого в древних песнях…
Он вздохнул отчего-то и решил пожертвовать запасом, который считал неприкосновенным — фляжкой старого вина из тернослива, полученной в качестве платы за музыку больше месяца тому назад. Потянулся к одной из своих сумок (в другой лежала маленькая арфа), достал флягу.
— Эй, Финн, — позвал он. — У меня тут найдется, чем промочить горло двум усталым путникам.
Финн молча кивнул. Ойсин передал ему вино, дождался, пока Финн сделает глоток и вернет флягу; глотнул сам.
— Эх, — снова вздохнул Ойсин. — Как-то сегодня… странно. Хочешь, я тебе спою что-нибудь, а, Финн?
— Спой, — сказал Финн.
Бард снова отпил из фляжки, передал ее Финну, а сам достал арфу. Арфа была совсем не новая и недорогая — без украшений и особой резьбы, но сработанная на славу, — Финн понял это сразу, как только Ойсин коснулся серебряных струн.
— Что бы ты хотел послушать? — спросил бард.
— То, что ты хотел бы сыграть, — ответил Финн.
