особо богато жили, зажиточно, но не шиковали.
– Ты помнишь, где она работала?
– Ну, в универмаге. Она что, воровала? – обалдела Людмила.
– Люда, она была спекулянткой, – тяжело сказала старушка. – У нее как-то всё ловко получалось. Покупала туфли, носила их совсем немного, пару дней, а потом продавала. Зарплата у нее была маленькая, но вот она как-то умела продать товар по завышенной цене, и у нее брали. Были постоянные покупательницы, которые звонили ей и заказывали вещи, одежду, обувь, себе, детям, мужу.
Всё у нее было легко, там купить, тут продать. Стася всю жизнь была такой. Мама, бабушка твоя, рассказывала, как она нас спасла. Стаське было лет семь, мне около года. Отец на фронте. Мать заболела чахоткой, и так захворала, что вставать не могла. Мамка карточки то ли потеряла, то ли их украли, то ли она их не смогла получить, потому что дойти была не в состоянии. В общем, не было их, и есть нечего было.
Дала она Стаське сережку золотую и велела ее обменять на хлеб. Так Стася домой пришла с хлебом, пшеном, кусочком сахара, да еще назад сережку принесла. Она пошла к пункту выдачи, стояла около него и громко ревела. Ей народ от своих кусочков крошки отламывал и в мешочек складывал. Тетка какая-то сердобольная ей кусочек сахарку дала, а мужичок в ладошку пшена насыпал. Так и несла крупу на ладошке до самого дома, ни крупинки не просыпала. Ручка красная, ледяная, обморозилась.
Стаська из этого пшена суп сварила и крошек в воду накидала. Мы два дня эту похлебку ели. Сахарок с копеечную монетку был, так она его на три части разделила, и в кипятке развела, типа чай.
На третий день она меня в тулуп завернула и поехала в другой пункт раздачи. Там встала и ревела, да еще меня пощипывала, чтобы я плакала. Люди и там нам накидали, даже сала кусочек маленький перепал. У меня ручка синяя была от ее щипков. Недели две мы так мотылялись по разным пунктам, побирались.
Потом матери полегче стало. Стаська завернула меня в тулуп, посадила на санки. Сказала матери, что поедет в деревню к деду и больше побираться не будет никогда, и голодать никогда не будет. Мать с отцом своим не ладила и помощи просить она у него не хотела. Пыталась Стаську отговорить, дескать, схожу за карточками, но она жутко упрямой была.
Пришлось матери к деду в деревню возвращаться. Мамка всё говорила, что Стаська – копия дед, такая же упрямая, и деньги к ней всегда в руки плывут.
Людка, ты меня слышишь? Чего молчишь? – спросила старушка.
– Мама, я тебя слышу. А что, прадед был особо богат? Какие богатства у колхозника? – удивилась Людмила.
– Сейчас у нас плюрализм и гласность, и времени уже много прошло, так что теперь можно сказать, что прадед твой был не просто колхозником. Купцом он был до революции. Покупал, продавал, мамка говорила, хорошо у него дела шли. Когда революция пришла, он как-то исхитрился, погрузил всю многочисленную свою семью и рванул подальше, к каким-то родственникам в деревню. Там и осел. С собой ничего не взял, всё в городе бросил, только бабье приданое – два сундука да тюфяк старый соломенный.
Жена у него умерла при очередных родах. Детки от чахотки в голодный год померли. Осталась вот только мать моя – твоя бабка – и ее сестра. Тяжелый характер у деда был, но мы войну пережили и не голодали. Умный был, хитрый. Стаське тюфяк, на котором спал, завещал после смерти. Мы ребятишками над ней посмеивались, вот радость-то – в наследство получить тюфяк, набитый соломой.
Стаська деда по-своему любила, ездила к нему до самой его смерти, помогала. Дефицитные продукты таскала, к докторам возила. Мать моя с ним так и собачилась, хотя он помог ей восстановиться после чахотки и не выгнал ее с маленькими детьми, да от голодной смерти спас.
Как Стася плакала, когда его хоронила! С похорон пришла в избу и его этот тюфяк весь ножом изрезала, а там всякое-разное добро лежало. Она мне предложила половину, я отказалась, это ведь у трудового народа украдено. Говорила я ей, чтобы сдала государству, как клад, и получила за него 25 процентов. Собрала она всё это, обозвала меня ненормальной и уехала в город.
Матери она тоже предлагала, но та напугалась и отказалась. Я так понимаю, что теперь там не только дедовское золото, но и Стаськино? Она ведь на те деньги, что ей спекуляция приносила, не только одевалась и обувалась и всем родным подарки дарила, но и золото скупала. В разных ювелирках, ломбардах, даже в другие города ездила. Мания у нее такая была, боялась войны, говорила: я на это золото столько хлеба наменяю.
Кстати, она ведь те серьги у мамки потом забрала, когда постарше стала. Я, говорит, их заработала, всё равно бы ты на хлеб их поменяла, – закончила свой рассказ старушка.
У меня от этого рассказа мурашки по телу побежали.
– Мама, я продам часть и привезу тебе денег, – сказала Людмила.
– Не надо мне тех денег, нетрудовым путем заработанных, – отказалась бабушка. – Мы не голодаем, у нас пенсия хорошая, не надо ничего. Сдай их государству, как клад.
– Мама, мы уже давно в другом государстве живем, – вздохнула Людмила.
– Ну и запихни их обратно в тюфяк и спи на нем дальше, как твой прадед и Стаська, – психанула бабушка и бросила трубку.
– Ну вот, мама не понимает, что уже сейчас время другое. Да и дед купцом был, а не вором. Не так просто ему эти деньги достались. Да и тетю Стасю понять можно, – покачала головой Людмила. – Может, из-за того, что каждый день ходили зимой побирались, у нее и детей не было. Всё женское здоровье на войне оставила.
– Может, надо было всё забрать из квартиры? – спросила я.
– Не надо, потом заберем, – махнула она рукой и отвернулась к окну.
Так и доехали с ней молча до дома.
Напали вилки с ложками
Довезла я Людмилу до дома. Выбралась она из машины, прижала к себе подушечку и пошла в избу. Плечи вниз опущенные, сгорбленная какая-то, подавленная. Обернулась около калитки.
– Ты тоже считаешь, что мой прадед с тетей Стасей ворами были? – спросила она со слезами на глазах.
– Нет, что вы, – помотала я головой. – Не каждый раньше мог купцом стать. Это же надо было к одному мастеру съездить товар забрать, к другому, к
