философии люди зададутся вопросом: учитывая, что естественные науки исходят из наблюдений, как Докинз может быть столь уверен в атеизме? О реалиях мира без Бога он временами говорит с убежденностью верующего. Его слова звучат так, словно атеизм – очевидный и неизбежный вывод из строгого логического рассуждения. Но как он сумел достичь такой уверенности, если дедукция не является методом естественных наук?
Этот вопрос постоянно озадачивал меня при прочтении работ Докинза. Любое умозаключение – вещь ненадежная, и нужно прилагать огромные усилия для того, чтобы не прийти к скороспелым выводам. Почему же Докинз так уверен в научности своего атеизма? Другие имели дело с теми же самыми фактами и пришли к совершенно иным выводам. Как будет ясно из вышесказанного, утверждение Докинза, что атеизм является единственным законным мировоззрением для ученого, ненадежно и недостоверно. И меня беспокоят не только пробелы в аргументации, но и то неистовство, с которым Докинз отстаивает свой атеизм. Один из возможных ответов очевиден: этот атеизм укоренен не в науке, его истинные причины следует искать в области эмоций… Однако я пока не обнаружил ничего, что заставило бы меня принять эту точку зрения. По-видимому, ответ скрывается где-то еще.
Я начал поиски ответа с чтения работы Тимоти Шанахана, который внимательно проанализировал особенности стиля рассуждений Докинза[253]. Шанахан сравнил его подход к обращению с биологическими данными с подходом Стивена Джея Гулда, указав, что выводы Докинза опираются на набор логических предпосылок, которые в итоге, пусть и косвенно, основаны на эмпирических данных. «Сама природа построения правильного дедуктивного аргумента такова, что при наличии определенных предпосылок заключение следует из логической необходимости совершенно независимо от того, истинны ли используемые предпосылки»[254]. В сущности, защищая дарвинистское мировоззрение, Докинз использует индуктивный подход, но затем извлекает из этого мировоззрения набор предпосылок для дедуктивных умозаключений[255].
Хотя Шанахан ограничивает свой анализ тем, как Гулд и Докинз приходят к противоположным выводам по вопросу эволюционного прогресса, его рассуждения вполне применимы и к религиозным взглядам Докинза. Сделав вывод, что дарвинизм является наилучшим объяснением наблюдений, Докинз переходит к преобразованию предварительной научной теории во всеобъемлющую идеологию. Атеизм таким образом подается как логический вывод из ряда аксиом, с уверенностью истины, выведенной дедуктивным путем, хотя на самом деле в своей основе он гипотетичен.
Я не сомневаюсь, что сам Докинз убежден в правоте атеизма. Однако эта правота не является убедительной для всех. Докинз вынужден совершить «прыжок веры» от агностицизма к атеизму, так же как и те, кто совершают схожий прыжок в противоположном направлении. То, что атеизм – разновидность веры, не вызывает вопросов. Это абсолютно нормально: действительно важные утверждения часто лежат за пределами очевидных доказательств. Никто не может решить вопрос о существовании Бога с полной уверенностью – он имеет мало общего с вопросами о форме Земли или структуре ДНК. Он скорее похож на вопрос, что лучше: демократия или тоталитаризм, – вопрос, который не может быть решен научными средствами, что не мешает людям делать на этот счет собственные выводы. И это также не означает, что их решения будут иррациональны. Эту тему мы подробнее обсудим в следующем разделе.
Иррациональна ли христианская вера?
Как мы увидели, Докинз понимает религиозную веру чрезвычайно упрощенно, не учитывая того, как и какие слова используются в религиозном контексте. Австрийский философ Людвиг Витгенштейн (1889–1951) сделал неоспоримый вывод о том, что слова в разных контекстах приобретают различные значения. Для Витгенштейна «форма жизни» (Lebensform), в рамках которой употребляется какое-либо слово, имеет решающее значение для понимания его смысла. Как указывал Витгенштейн, одно и то же слово может употребляться в большом количестве контекстов, приобретая в зависимости от них различные значения. Одним из способов обойти эту многозначность могло бы стать изобретение совершенно нового словаря, в котором значение каждого слова было бы четко и недвусмысленно определено. Но это не реально. Языки – живые сущности, их нельзя заставить вести себя искусственным образом.
Согласно Витгенштейну, наиболее приемлемый подход состоит в том, чтобы определить конкретный контекст, в котором слово должно быть понято, избегая таким образом путаницы с другими его смыслами. Для этого нужно тщательно изучить, в каких сочетаниях употребляется изучаемое слово и как оно используется в рамках своей «формы жизни»[256][257]. Глупо и наивно полагать, что слово, означающее одно в одной ситуации, означает ровно то же самое в другой. Очевидно, что большая осторожность необходима при выяснении того, как используются и что значат слова в разном контексте.
Это знает любой практикующий ученый: в повседневной жизни он использует слова в одном смысле, находясь в лаборатории, употребляет их в более точном, ограниченном значении. В конце 1970-х годов я несколько лет работал на кафедре биохимии Оксфордского университета в исследовательской группе профессора сэра Джорджа Радды. Каждый будний день мы собирались утром в 11:00 за общим кофе, сваренным на старинной газовой горелке. Когда кто-то просил передать сахар, на самом деле он просил передать химическое вещество, известное как «сахароза» или, точнее, α-D-глюкопиранозил-β-D-фруктофуранозид, в то время как в естественных науках термин «сахар» обозначает очень широкий класс химических веществ, который включает специфические сахара, содержащиеся в сахарном тростнике (сахароза), молоке (лактоза) и различных фруктах (фруктоза). Все эти виды сахаров сильно различаются по сладости. Сладость лактозы, например, составляет лишь 16 % сладости сахарозы.
Сахар повседневного мира таким образом является одной из очень специфических форм более общей научной категории сахаров, а конкретнее – 1,2-гликозидов. Эта простая лексическая разница может вызвать путаницу в отношении проблем со здоровьем, возникающих из-за чрезмерного потребления сахарозы[258]. Также она может привести к тому, что по ошибке кто-то положит в кофе вместо сахарозы лактозу, и тогда, чтобы добиться привычной сладости напитка, ему придется взять в шесть раз больше кусков, чем обычно. Однако у нас эта путаница попросту не возникала. Все собравшиеся за чашкой кофе знали, что в разных контекстах слова употребляются в разных значениях, и могли эти значения отличать.
В этом нет особой проблемы. Понимая, что в разных сообществах слова обладают разным смыслом, привыкая к разным окружениям, человек начинает чувствовать тонкие языковые различия. Посторонних людей эти различия могут беспокоить; зачастую они не понимают, почему в разных сообществах одни и те же слова употребляются по-разному. Но контексты словоупотребления возникают естественным образом в ответ на профессиональные потребности и особые задачи соответствующих сообществ. Это не имеет никакого отношения к нечестности, когда специфический жаргон используется в целях обмана. При необходимости человек становится как бы двуязычным,
