пролетало, как десять минут. Это поддерживало в нас жизнь. Тогда мы решили создать оркестр для ее сопровождения. Оркестр из наших голосов, потому что других инструментов у нас не было. Мы вшестером, две женщины и четверо мужчин, бывшие профессиональными музыкантами, принялись за дело. Ноты мы так, по памяти, писали на картонных стенках коробок и своими голосами подражали инструментам, и, как настоящий секстет, играли для нашей Марии, а она в таком сопровождении исполняла даже сложнейшие арии. Мы отыграли много концертов. Охрана нас не трогала. Я убежден, что некоторые из них тоже наслаждались, слушая ее голос. Такого Шуберта, такую Casta Diva ни раньше, ни позже, за все свои восемьдесят лет я никогда больше не слышал. Такой это был исключительный голос. Мы плакали, когда расставались, как будто нас и не освобождают.
И сейчас, когда кто-то произносит «актриса», я вспоминаю изумительную Броневскую и наш оркестр. Ей нет равных. Эти современные квакушки и в две ноты не могут попасть, а тоже называются «актрисами». Огромная несправедливость.
Тесса поистине наслаждалась этим рассказом. Милан позднее обнаружит его в ее книге, записанный почти дословно. А где она теперь, спросила боязливо, как дети, которые предчувствуют, что у истории не будет счастливого конца.
Она умерла от рака, когда уже казалось, что все невзгоды остались позади. И пяти лет не прожила после окончания войны. Вот, спасла столько лагерных жизней, а для нее лекарства не нашлось.
Если бы из нее легко можно было выдавить слезу, а Тесса была не из таких, то она наверняка бы расплакалась. Вместо этого она сдержанно встала и отошла к окну. Печально смотрела на улицу. Улица была безлюдна.
Тронутый сочувствием красавицы англичанки, с которой, как ему казалось, он был излишне резок, профессор начал самым учтивым образом расспрашивать о ее работе. Значит, вы отправились по следам вашей давней предшественницы, мисс Пардоу. Смелый, но прекрасный поступок, достойный внимания. Было бы отлично, если бы вам удалось пройти буквально ее дорогой и описать в книге, как сейчас выглядят те города и места, о которых она упоминала. Та же сцена, только спустя полтора века. Кое-где вы застанете те же самые стены, которые видела и она, потому что они выдержали испытание временем, ну а где-то, бог ты мой, только пепелище. Как вы думаете, могла она знать Луизу Кар? Кто это, Луиза Кар, спросила она Дошена, а так как он не знал, то перевел вопрос. О, это одна необыкновенная женщина, тоже путешествовавшая по нашим краям. Я вам дам книгу с отличным рассказом о ней. Пусть вам Милан переведет. Это стоит прочитать. К нам сюда ее привели Вук и его дочь Мина. Луиза была дружна с Вуком. С кем, опять переспросила Тесса. С Вуком, Вуком Караждичем, ответил Милан. Кто это, Вук, поторопилась спросить Тесса, не трудясь выговорить его заковыристую фамилию. Ей казалось, что речь идет о какой-то любопытной связи между мужчиной и женщиной. О чем она спрашивает, посмотрел профессор на Дошена. Спрашивает, кто такой Вук, неловко проговорил Милан, так как вовремя не нашелся, что сказать. Трогательная, почти детская печаль омрачила лицо старого профессора. Вопрос его сильно расстроил. Эти люди теперь казались ему такими далекими и чужими. Ему больше не о чем было с ними говорить. Будто с другой планеты, беспомощно шепнул он Дошену. Вы ей объясните, кто такой Вук, у меня, ей-богу, нет для этого сил, добавил он тоном, означавшим: уберите с глаз моих этих невежд. Где Геда, тихонько спросил он свою жену. Пусть покажет им коллекцию, поздно уже.
Госпожа Волни вышла. Чтобы немного улучшить настроение пожилого господина, который ему импонировал своими знаниями, опытом и душевной стойкостью, Томас вернулся к его предкам. Скажите, может, вы подготовили и записали историю своей семьи? Ее в любом случае следует опубликовать. Я вам это говорю, как писатель и издатель. Поверьте, такой материал никто не упустит. Издатели будут гоняться за ним. Единственное, не разрешайте, чтобы кто-то хозяйничал в тексте. Такие данные просто требуют руки внимательного историка, каким являетесь вы… Едва Милан в переводе произнес слово «историк», Волни выкрикнул: Nein! Ich bitte Ihnen! Ich bin nicht![16] Скажите ему! Я не историк. Я композитор! Ein Komponist! Wissen Sie was heist das! Komponist! Wie Mozart! Mozart![17] Затем в ярости схватил с полки футляр со скрипкой, несколько раз постучал по нему пальцами, а рукой изобразил, как будто играет, чтобы собеседник раз и навсегда вбил в свою голову, кто он такой, профессор Волни. Ich spiele die Musik[18]… ла-ла-ла-ллаааа!
He понимая, почему его комплимент был так плохо принят, Томас подошел, без слов нежно принял из его рук футляр, открыл, бережно достал скрипку, прислонил к плечу, прижал подбородком и несколько раз провел смычком по струнам, чтобы настроить, подкручивая колки.
Госпожа Эмилия и Геда застали странную картину. Все смотрели на Томаса в сильном недоумении, даже Тесса. Он низко поклонился профессору, затем его супруге и, чтобы, наконец, заслужить расположение утомленного старца, тут же сыграл для него и его дамы, в сильном волнении, но, по всеобщему мнению, превосходно, два каприса Паганини, сначала номер 17, а после небольшой паузы и номер 24.
Старец вначале удивился, как и все остальные, но потом, когда понял, что человек все-таки умеет играть на скрипке, решил сесть и послушать. Вначале он слушал внимательно, затем с воодушевлением, чтобы в конце встать и обнять его. Аплодировал ему от всего сердца. Да вы скрипач, возбужденно проговорил он, что же вы сразу не сказали. В тот же миг ему было прощено все. И Масарик, и Броневская, и все остальные промахи. Наконец-то эти двое вступили на общую территорию, без незнакомых имен и дат. И почему этот вечер не начался именно так, тихо сказал профессор своей жене.
Он действительно жаждал хорошей живой игры. Настоящие мастера в его городке больше не давали концертов (у этой медвежьей власти нет ушей, чтобы их слушать), для поездок он был уже слишком стар, а ученическое скрипение вызывало у него только головную боль. Небольшое утешение давало прослушивание радио и пластинок на проигрывателе «Грюндиг», привезенном Гедой из Германии, пластинки тоже он ему покупал, но это, правда, далеко не то же самое. С тех пор как умер его хороший друг, Карло Паржик, сам он больше не играл. И не с кем, и не для кого, говорил он с чувством покорности судьбе, забывая в те минуты, что и его
