помочь?
Отнять у него машинку?
Отобрать у него авторучку?
Украсть у него карандаш?
Все равно он будет писать
обгоревшей спичкой на коробке
или ногтем по штукатурке,
все равно он станет писать на земле
носком ботинка,
и никак уж ему не помочь,
коли он писатель.
«Был ли я крылатым?..»
Был ли я крылатым?
Или крылья мне только снились?
А что,
если я и впрямь
потерял их?
А что,
если они и вправду
были длинными и белыми?
А что,
если они снова вырастут?
В последнее время
у меня часто чешутся лопатки.
Но куда лететь?
Упрямые музы
Я с сеточкой по улице иду,
а в сеточке
батон и пачка чая
и полкило молочной колбасы.
За мною музы семенят,
все девять,
в сандалиях
и в тонких,
разноцветных,
струящихся по их телам
хитонах.
Вот дождичек пошел,
медлительный,
осенний, —
заморосил,
закапал,
зашуршал.
Я музам говорю:
– Оставьте вы меня!
Промокнете!
Ступайте восвояси!
Скорее возвращайтесь к Ипокрене! —
Они не слушаются
и упорно
под дождем
меня сопровождают.
Я сержусь,
я топаю ногами,
я кричу:
– Немедленно бегите к Геликону!
Простудитесь!
Ведь осень на дворе! —
Они и ухом не ведут —
ну что ты скажешь!
Но не сидеть же дома,
в самом деле,
из-за упрямства их?
Вот наказанье,
право!
Гости
Позавчера
посетил меня Тристан Корбьер.
Почитал стихи —
немножко о море,
немножко о Париже,
немножко о себе.
Чаю пить не стал,
тут же ушел.
Вчера
заходил ко мне Аполлон Григорьев.
Кое-что почитал —
конечно, о гитаре,
конечно, о цыганах,
конечно, о любви.
Попил чаю
и вскоре удалился.
Сегодня забрели
два знакомых японских поэта
двенадцатого века.
Тоже пили чай
и просидели до полуночи.
Кто же завтра
ко мне пожалует?
Схожу в магазин,
куплю пачку чаю,
куплю сахару
и буду ждать.
«Жить бы да жить…»
Жить бы да жить,
жить бы не торопясь и не хмурясь
и не вызывая нездорового любопытства,
жить и не быть рыбой —
не попадаться на удочку
хитрого рыболова,
и не быть птицей —
не порхать с дерева на дерево
без особой необходимости,
и не быть четвероногим —
не бегать, помахивая хвостом,
безо всякого толку,
жить и быть человеком,
хотя, разумеется,
это не так-то просто,
жить и не признаваться жизни в любви —
ей и без того
это известно,
жить молчаливо,
без излишней болтовни,
и умереть спокойно,
без истерики.
Чудной
Был он чудной какой-то —
на голове его
росло дерево,
корни торчали из ушей.
На ветвях сидели птицы
и громко пели.
Когда он ходил —
дерево раскачивалось,
когда он нагибался —
птицы взлетали
и кружились над ним,
когда он выпрямлялся —
птицы снова садились
и принимались петь.
Спал он стоя,
чтобы не тревожить птиц.
Корни не подрезал,
чтобы не беспокоить дерево.
Подарок
Я подарил возлюбленной
год своей жизни.
Она сказала «спасибо»,
но в меня не влюбилась.
Я загрустил.
Она хотела вернуть мне
год моей жизни,
но я его не взял
из гордости.
Она сказала:
– Забирай свой год,
он тебе пригодится! —
Но я так и не взял,
заупрямился.
А чего стесняться?
Приснилось мне,
что я куст сирени.
Проснулся,
сладко благоухая,
будто только что из парикмахерской.
Приснилось мне,
что я крепостная башня.
Проснулся,
готовый к штурму:
не сдамся, думаю, ни за что!
Приснилось мне,
что я грудной младенец.
Проснулся
безумно счастливым:
не стану, думаю, расти, и так хорошо!
Приснилось мне,
что я адмирал Нельсон.
Проснулся
с подзорной трубой в руках
и стал разглядывать в нее узор на обоях.
Приснилось бы мне,
что я гора Казбек.
Проснулся бы —
вся голова в снегу.
Так и ходил бы
с заснеженной головой.
А чего стесняться?
Старушки, посылающие телеграммы
Городские старушки
любят посылать телеграммы
своим полузабытым родственникам,
живущим в далеких деревнях.
Сочиняя телеграммы,
старушки вспоминают своих родственников,
плачут от умиления
и перевирают названия деревень.
Старушкам объясняют,
что таких деревень нет на свете,
а они плачут все пуще и пуще,
но теперь уже от недоумения.
Старушек просят не плакать,
отправляют их телеграммы неведомо куда,
и эти несчастные телеграммы
теряются в беспредельности мироздания.
Но старушки все плачут и плачут,
прижимая к глазам кружевные платочки,
плачут уже неведомо отчего,
и платочки у них мокрые, хоть выжми.
«Он пришел, и я сказал ему…»
Он пришел, и я сказал ему:
– Здравствуй!
Он улыбнулся мне
доброй,
открытой,
хорошей улыбкой
и удалился,
не сказав ни словечка.
И я крикнул ему:
– До свиданья!
Как это славно
с его стороны —
он приходил,
чтобы мне улыбнуться!
Труженики
Вчера был сильный ветер.
Все, что я построил,
он сдул.
Я не ленюсь,
я строю.
И ветер не ленится —
сдувает.
Мы с ним труженики.
«Как грустно…»
Как грустно
уезжать и провожать!
Как горько
покидать и оставаться!
Как радостно,
никуда не уезжая,
встречать,
встречать
и встречать
и без устали
улыбаться всем приезжающим!
Я и Город
1991
Тебе и себе
(Нечто похожее на поэму)
Тебе
1
я искал тебя на утренних улицах
ты могла идти
в магазин за покупками
но не шла
ты ходила за покупками после работы
я искал тебя на вечерних набережных
ты могла гулять там
со своим возлюбленным
но не гуляла
вы предпочитаете другой маршрут
я искал тебя на летних пляжах
ты могла лежать на спине
с листочком на носу
но не лежала
тебе было вредно загорать
я искал тебя в своих снах
ты могла бы присниться мне
хоть разок
но не снилась
ты не имеешь привычки
сниться чужим мужчинам
я искал тебя изо всех сил
и нашел
ты сидела в кафе за столиком
молчала
и загадочно улыбалась
чем не Джиоконда! —
подумал я —
только волосы какого-то странного цвета
то ли
цвета свежего снега
пасмурным мартовским утром
то ли
цвета перистых облаков
в безветренный июльский
