мастера, талантливые люди. Охотно приобретающие золото для своих поделок».
Я смешался с толпой и едва сделал несколько шагов, еще не зная, с какой стороны начать осмотр базара, как вдруг возле уха моего раздался оглушительный вопль какого-то туркмена. Он кричал на ходу и быстро прошел мимо, но я успел запомнить его загорелое лицо, полузакрытые глаза под кудряшками черной папахи, широко раскрытый рот и вздувшиеся крупные вены на шее.
Между пальцами правой ладони, ребром приложенной к щеке, у кричащего были заложены деньги. Не сразу я догадался, что оглушивший меня своим криком человек — это базарный глашатай, джарчи. За определенную плату он рекламировал привезенные на базар товары, ориентировал, как мог, покупателя. Типа: «Подходи честной народ — у меня свой огород. Лучшие овощи и фрукты вы можете найти в восьмом ряду, место двенадцать. Подходим, не стесняемся!»
И себя, как глашатая, этот туркмен рекламировать не забывал. Деньги-то он не зря держал на виду, между пальцами. Внимание заказчика хотел привлечь и успешно конкурировать с другими джарчи, голос которых то и дело раздавался где-то в других концах огромного базара. Такие рекламщики сумеют продать песок в пустыне умирающему от жажды.
Что здесь господствует своя восточная специфика и тут вам не Советская Россия, я понял практически сразу. Рискуя быть названным еретиком, скажу, что Советская власть тут выступала в качестве скромной гостьи, на многое закрывающей глаза, позволяющей хозяевам жить привычной средневековой жизнью. Достаточно того было, что местные баи получили партбилеты, от начальника почты до начальника ЦК и порядок!
Сразу на базарной окраине, промышляли те, кто обслуживал любителей курения. Большей частью наркоманов. Специальные приспособления для курения устраивались прямо на земле из глины и тростниковой трубки. Глина нужна была главным образом для того, чтобы удерживать трубку в вертикальном положении.
В небольшое углубление на земле, перед трубкой, насыпался «табак» — чилим, его разжигали и — пожалуйста — кури! До одурения.
Желающих — хоть отбавляй. Одновременно курили по 10—15 человек. Диких детей пустыни. Курильщик опускался на колени, припадал к трубке и, ни разу не выдохнув, делал несколько глубоких затяжек. После, подняв лицо, с минуту, словно из паровозной трубы, выпускал изо рта густой табачный дым. Потом поднимался с земли и, чуть пошатываясь, шел на базар, либо торговать, либо делать покупки.
Такое курение называлось «ер-чилим».
Кто был богаче, мог, подобно турецкому паше, возлечь на ковер и курить кальян. Мягкие ковры и курительные приборы из фигурного стекла, до половины наполненные водой, находились рядом с «ер-чилимом» Но курение кальяна стоило дороже.
А как заманчиво хорошо булькала вода в стеклянном сосуде!.. Так хорошо, что лицо курившего, слегка окутанное дымком, излучало неподдельное блаженство! Чувствовалось, что чувак поймал кайф.
Все было прекрасно. Базар сдержанно шумел и неустанно двигался. Мелькали лица, одежды, товары. Высоким голосом кричали джарчи.
Далее, вышло так, что я очутился в ряду, где продавались гончарные изделия: глиняные чаши, блюда и кувшины для хранения воды.
— Какой кувшин самый хороший? — спросил я мастера, сухощавого старичка с редкой седенькой бородкой.
— Аль хамуд Лиллах ( слава Аллаху), тот, — ответил он, — который хорошо потеет. В таком кувшине вода в самую сильную жару всегда остается холодная…
Надо заметить, что туркмены, дети пустынь, уже знали, что если кому дорога жизнь, то следует советского диктатора Сталина называть добрым отцом и ясным солнышком. А так же учить русский язык и уважительно общаться с русскими из Центра.
Много своих изделий привезли на продажу сельские кузнецы и оружейники: прекрасные в костяной оправе ножи, топоры, серпы, лопаты, дверные скобы, крючки, петли. Больше всего мне понравились ножи, к которым с детства я питаю особую, пламенную страсть.
Ножи были разных размеров: от вершка до метра. С лезвиями, доведенными до бритвенной остроты. Впрочем, чему удивляться — личные враги в Центральной Азии у людей были повсюду.
Вздрогнув, я словно почувствовал дикий старый Восток; этот запах был навеян мне из туманного марева, вместе с запахом крови, как бы запекшейся на гигантском кинжале. Восток, не спокойный, теплый и сверкающий яркими красками, а холодный, мрачный, дикий, где нет мира под солнцем, где над законом смеются и жизнь висит на кончике ножа.
— И кого же надо резать таким кинжалом? Слона? — разглядывая длинный, тяжелый нож, обратился я к хозяину, торговавшему холодным оружием.
— Резить? Зачем резить? Не надо никого резить! — гневно вращая глазами воскликнул продавец ножей, с виду добродушный, розовощекий толстяк.
Глаза торговца сверкнули черным пламенем, ноздри его затрепетали. С ястребиным носом и рыжеватой, окрашенной хной бородой, этот толстяк казался мне похожим на самого дьявола. Такой и вправду зарежет, да еще тупым ножом. Зверь!
Пошарив в кармане халата, продавец оружия вынул узорчатую, величиной со средний огурец оранжевую табакерку «наскяди», раскупорил ее, запрокинул слегка голову и, постучав тыквочкой о зубы, отправил под язык добрую порцию остро пахнущего порошка — зеленого насвая. После этого от воздействия наркотика лицо толстяка как будто немного подобрело. Зажмуривая узкие глаза и не открывая рта, чтобы не выронить насвай, он с усилием, но ласково промурлыкал:
— Резить не надо. Зачем резить? Надо бурблюд привязить. Понымаешь? Бурблюд…
«Ах, вот оно что! Этот огромный нож для того, чтобы к нему привязывать верблюда. А я-то!.. Кого резать… Вот так и впросак недолго попасть».
А любитель насвая тем временем мне жаловался на свои языковые проблемы:
— Руски язык, очене, очене сложный, — говорил торговец, — каждое слово имеет много-много значений, много синонимов и все надо держать вот здесь, — он постучал себя по лбу, — в зопе.
В одном ряду с оружейниками и кузнецами расположились туркменские ювелиры — зергары — хранители самобытного искусства, его тайн и вековых традиций. Ювелиров было немного — человек пять или шесть на весь базар. Все они были уже в солидном возрасте — бородатые, убеленные сединой. Сидя на ишачьих или лошадиных седлах, зергары молча, с гордым достоинством взирали на все, что происходило вокруг. Они знали цену себе, своему призванию. И даже между собой они редко
