немного не думал, а?
– Поспите, милый, – сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной рукой, – вам надо отдохнуть. На этой страшной войне вы совсем не щадите себя.
– Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань?
– Если вам станет легче – ударьте. Я не заплачу. Хорошо, что вы сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били.
– Это хорошо.
– Я любила первого мужчину. Побои нравятся тем женщинам, которые поняли любовь после насилия.
– А кто был твоим первым?
– Муж.
– Где он?
– Его убили.
– Когда?
– В позапрошлом году.
– Кто?
– Вы. Он попал в бомбежку.
– И ты можешь лечь со мной в постель?
– Люди никогда не умирают бессмысленно. Значит, его смерть была угодна Богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, – сказала она, – еще ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным.
– Тебе было хорошо только с мужем, Тань?
– Нет. Мне было хорошо с другими тоже. Мне с вами будет тоже очень хорошо.
Эд поднялся. Ему хотелось сказать этой красивой женщине что-то грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил:
– Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром.
Он зашел в комнату к Файну.
– Ты не спишь?
– Сплю, – ответил тот, пряча диктофон. – А что?
– Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу.
…Билл не поднимал трубку, потому что Сара тихо, то и дело оглядываясь на спящего, опасаясь разбудить его, ненароком выдернула каблуком штепсель телефона из белой фосфоресцирующей розетки. Когда штепсель брякнулся на кафельный пол, Сара, вздрогнув, замерла и осторожно повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне.
Она тихо приоткрыла дверь, и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара снова вся замерла и снова обернулась на парня, повторяя про себя как заклинание: «Сейчас, ну сейчас, сейчас… сейчас». А выйдя из его комнаты, она побежала по длинному стеклянному коридору и уже не боялась холодного перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу.
Около двери, которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе, которая наваливалась на нее, как громадная тяжесть, и приближалась к ней, как будущая свобода, появился Самни, тот чревовещатель, который так смешно пугал ее в баре. Он появился неожиданно – видно, быстро выскочил из своей комнаты. Он стоял в майке – здорово пьяный.
– Хэлло, – сказал он, больно схватив Сару за руку. – Хэлло. Где наш Билл?
– Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку.
Не открывая рта, он произнес горлом:
– А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка!
Он потянул Сару к себе и сказал:
– Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу…
– Хорошо, – сказала Сара, – только пустите руку.
Он покачал головой, и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась что было сил: Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой – на холодный голубой кафельный пол. Она ударила его каблуком в живот, он, охнув, отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по темной улице, больше всего страшась услышать позади себя сопение этого Самни. Она боялась оглянуться, она бежала, повторяя все время: «Сейчас, сейчас, Эд, родной, сейчас! Сейчас, Эд!» Она часто жмурилась, чтобы отогнать навязчивое, до ужаса явственное видение: голова Билла на смятой подушке и слюнка, которая стекала желтым пятном из его большого мальчишеского рта, а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее и что-то говорил, а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее словно маска.
04.47
– Мой парень где-то загулял, – сказал Эд вернувшемуся Файну. – Хочешь слетать со мной? Это будет нетрудный полет.
– Спасибо.
– Спасибо – да?
– Конечно. Сейчас я переоденусь.
– Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь.
Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его:
– Скажи правду: ты летишь со злобы? Тебе надо сорвать злобу? Или – что?
– Как тебе сказать? – медленно ответил Эд. – Наверное, я лечу сейчас только потому, что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою силу.
04.57
– У нас батарейки еще не сели, Ситонг? – спросил Степанов.
– Хочешь послушать радио?
– Да, – ответил Степанов, но, взглянув на часы, попросил: – Погоди включать. Сейчас одна музыка. Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что мир все-таки плоский. Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие мудрецы.
– Конечно! – радостно согласился шофер. – Я ничего в этой премудрости так и не смог понять.
– Вообще-то мир – круглый, – сказал Ситонг. – Это точно. Почему тебе кажется, что часовые пояса выдумали?
– А вот ты послушай последние известия… Весь мир передает последние известия в одно и то же время. Как уговорились.
– Вообще-то верно, – сказал шофер. – Мир прекрасен, как синяя равнина при рассвете…
Ситонг засмеялся и сказал:
– Может, послушаем музыку?
– Я боюсь, не хватит батареек на последние известия. И так радио еле слышно. Хочется послушать последние известия.
– Скорбные и радостные известия с полей битв, – заключил шофер в своей обычной манере, – заслуживают того, чтобы мы ограничили музыкальные программы. В конце концов мы можем спеть сами.
– Ты скоро совсем перестанешь говорить, а начнешь петь, – сказал Ситонг. – Прямо соловей, а не шофер. Еще б заводную ручку с собой возил – тогда полный порядок! Выключи фары, в тумане лучше ехать без света.
Шофер убрал свет, и в зыбкой, рассветной, сероватой мгле Степанов увидал расплывчатые фигуры. Люди в длинных одеяниях ходили по кругу, словно в феерическом, сказочном хороводе. Движения людей были ритмичны, будто согласованы с неслышимой, но очень четкой музыкой.
– Что это? – спросил Степанов.
– Это? – переспросил Ситонг. – А, это, наверно, ансамбль «Сипахатон». Здесь же равнина, они тут репетируют по ночам. От скал ведет траншея, они в случае чего убегают. Здесь до скал метров пятьдесят.
– Остановись, – попросил Степанов. – Давай посмотрим.
– Нельзя. Светает. Надо проскочить долину. Тут еще километров десять открытой долины.
– Ну хоть на минуту, – попросил Степанов. – Я не буду вылезать, только выключи мотор, это надо слушать…
– Выключи мотор, – сказал Ситонг, и шофер выключил мотор, и стало тихо.
И в этой наступившей тишине Степанов услышал песню. Она была очень странной – то быстрой, то – вдруг – замирающей. В такт этой песне по зеленой поляне двигались танцовщицы, то появляясь, то исчезая в белом тумане.
– Ты оставил пленному риса? – шепотом спросил Ситонг шофера.
– Оставил.
– Тише, – попросил Степанов.
– И банку консервов, – шепнул шофер.
Степанов смотрел на танцовщиц и вспоминал Дунечку: она любила танцевать, когда ее никто не видел. Движения ее были неожиданны и странны. Лицо ее замирало, очень взрослело, и под глазами залегали серые тени –
