совсем не мешаешь.
– Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно.
– Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.
– Нет. Надо возвращаться на фронт, – ответил Ситонг. – Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, – попросил он шофера. – Надо поскорей проскочить равнину.
– Я и так гоню, – сказал шофер. – Равнина очень красивая, – обернулся он к Степанову. – Вы ее днем не видели?
– Чего красивого может быть в равнинах? – удивился Ситонг. – Красиво бывает только в горах.
– Почему? – спросил Степанов.
– Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину – и видишь: водопад. Поднимешься на вторую – а там ульи с медом; опустишься в ущелье – а там олень стоит. А равнина – что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь…
– В равнине можно построить красивый город, – сказал шофер. – Кхам Бут, когда был с рукой, нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда мы победим, в тот город станут приезжать люди со всего мира – отдыхать, и охотиться, и ловить рыб в горных потоках, стремительных как любовь, – закончил он обязательной саванакетской цветистостью.
– Жаль только, – задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал Ситонг, – что у нас нет снега.
– А у нас жалеют, что мало лета, – сказал Степанов.
– Всегда жалеют о том, чего нет, – сказал Ситонг. – Вообще-то снег – это очень красиво.
– В нем много высокой эстетики, – сказал Степанов, – особенно когда его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком…
– А что такое эстетика? – спросил шофер.
– Эстетика? – переспросил Степанов и пожал плечами. – Черт его знает… Наверное, это – когда уважают человека. В жаре нет эстетики, например.
– Жара – это ничто, – засмеялся шофер. – Как же может ничто уважать человека?
– Жара – это нечто, – сказал Ситонг. – Ведь ты реагируешь на нее?
– Я на нее потею, – ответил шофер, – а не реагирую.
Ситонг спросил Степанова:
– Ты любишь снег?
– Очень.
– Я тоже очень люблю снег, – сказал Ситонг. – Я очень любил подниматься на фуникулере в Париже, когда шел снег.
Степанов вспомнил фуникулер в Татрах. Он тогда забрался на самую вершину – думал только посмотреть на Татранскую ломницу, но начался буран, и водитель фуникулера вошел в маленький ресторанчик, отряхнул с фуражки снег и сказал:
– Будем отдыхать.
В ресторанчике было четыре человека: краснолицый седой австриец в спортивной ношеной куртке, женщина-горнолыжница, сидевшая возле самого окна, парень, игравший на губной гармонике, и Степанов. Водитель фуникулера ушел на кухню, и оттуда был слышен его рокочущий голос, – наверное, он пил пиво и поэтому так довольно рокотал.
Австриец спросил Степанова:
– У вас нет огня?
– Есть. Пожалуйста. – Степанов протянул ему зажигалку, и австриец прикурил треснувшую, намокшую сигарету.
– Спасибо, – сказал австриец. – Хороший снег, а?
– Снег дрянной, – сказал парень, перестав играть на губной гармошке. – Если он не прекратится, надо будет здесь ночевать.
– Ну и прекрасно, – сказал австриец, – это ж приключение. Что может быть лучше приключений в нашей жизни?
Парень показал глазами на женщину, сидевшую спиной к ним возле окна, и ответил:
– Любовь лучше приключений.
Австриец громко крикнул:
– Эй, кто-нибудь!
Из-за занавески выскочила девушка и сказала:
– Просим вас…
– Сливовицы… Пять крат, – показал на пальцах австриец.
Девушка сделала испуганные глаза и побежала выполнять заказ.
– Девушка, – попросил ее Степанов, – мне тоже. Пять крат.
Степанов вообще не хотел пить, но его всегда злило и обижало, когда за границей он видел седых, краснолицых буржуев, делавших то, что им хотелось делать.
– Приятно шумит ветер, – сказал австриец, – особенно это приятно, когда сидишь возле раскаленной печки и можно выпить.
Буран крутил все сильнее, и парень, спрятав губную гармошку, сказал:
– Пойду хлопотать о ночлеге.
Он посмотрел на женщину и, подойдя к ней, спросил:
– О вас позаботиться?
– Спасибо, – ответила женщина, не оборачиваясь, – не надо.
Парень пожал плечами и вышел. В ресторанчик, когда он открывал дверь, залетел снег – огромные белые хлопья. Они быстро растаяли, сделавшись грязными каплями воды на дощатом, плохо крашенном полу.
Австриец подошел к музыкальному автомату и бросил туда монетку.
Женщина обернулась и сказала:
– Какая громкая музыка.
– Разве это плохо? – спросил австриец. – Это хорошо, когда громкая музыка. Хотите выпить?
– Нет. Не хочу, – ответила женщина и, помедлив, добавила: – Благодарю вас.
Она была смуглой, но загар у нее был нездешний. Тут, в горах, загар бывает бронзовый, очень яркий, а потому – недолгий.
Австриец опрокинул подряд две рюмки, вытянул ноги, откинулся на высокую спинку и закрыл глаза.
– Боже ты мой, – сказал он, – как это хорошо, когда в горах шумит буран. Когда человечеству делается скучно, оно начинает войны. А горнолыжники, когда им скучно, уходят в буран, и у них проходит и скука и злость.
Степанов отошел к окну.
«Мело, мело по всей земле во все пределы, – вспомнил он, – свеча горела на столе, свеча горела…»
Женщина обернулась и поглядела на австрийца. Он курил, тяжело затягиваясь.
– Выключите, пожалуйста, эту дурацкую музыку, – попросила она.
Степанов сделал шаг к музыкальному автомату, но пластинка кончилась, и стало тихо, и особенно слышным сделался буран и рокочущий голос водителя фуникулера на кухне.
– Вам не холодно возле окна? – спросил Степанов.
– Нет.
– Издалека приехали?
– Да, – ответила женщина и поднялась. Надев шапку, она вышла из ресторанчика.
Австриец поднялся и спросил:
– Посмотрите, она начала спуск?
– Куда? – не понял Степанов.
– Вниз. Она всегда ждет бурана и спускается вниз через метель.
Степанов смотрел на снежную мглу, но ничего не смог увидеть.
Австриец застегнул свою куртку, допил сливовицу и сказал:
– Если бы эта женщина смогла меня полюбить, я был бы самым счастливым человеком в мире.
Степанов заметил, что австриец сейчас уже не был краснолицым. Он видел только, что он седой, а лицо у него стало бледное и скулы обтянуты щетинистой кожей.
– В мире, – сказал он очень грустно, – есть одна-единственная женщина, которая может дать счастье, но она всегда принадлежит другому.
И он ушел, и Степанов увидел, как сквозь метель промелькнула стремительная тень, – австриец погнал вниз, следом за этой молчаливой, смуглой, совсем не красивой женщиной.
04.47
– Вы просто устали, милый, – сказала Тань, целуя Эда.
Эд повернулся на спину и закурил.
– Ты все знаешь, Тань? А? Ты знаешь все?
– Про мужчин я знаю все, – улыбнулась она в темноте, – а про себя я ничего не знаю.
– Наверное, в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной, если не любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость.
– Вы хотите обидеть меня?
– Прости. Просто такая дурацкая привычка – рассуждать о себе вслух.
– А я думала, что писатели чаще думают о других.
– Ты тоже думаешь? – сказал он жестко. – Кто бы рядом со мной хоть
