комик национальным героем. Вопреки его желанию почить тихо и без лишних слез, Италия хоронила его 3 раза. Один раз в Риме и два в Неаполе. Когда в Милане умирал Верди, мостовые города были застланы сеном, чтобы дробь колес экипажей не беспокоила маэстро. Неаполитанцы пошли дальше: встречая тело своего любимца, они перекрыли все улицы. Город замер на несколько часов: магазины и прилавки закрылись, на всех окнах висели знаки траура, тысячи и тысячи неаполитанцев вышли на улицы, чтобы проводить Totò в последний путь. Третьи же похороны организовал сapoguappo — своеобразная глава того самого бандитского района, где Антонио появился на свет. Несмотря на то, что гроб был по понятным причинам пуст, процессия собралась не меньше предыдущих.
Однако опрометчиво упрекать (да и небезопасно) самих неаполитанцев в забывчивости. Народ, в среде которого рос великий комик, не позабыл его. Свидетельством тому служит портрет Totò, что красуется на углу его родного дома, выполненный тем самым безымянным мастером, для которого город — это холст, а краски — сама жизнь. И теперь флегматичная гримаса principe della risata61, соседствует с не менее флегматичным поломанным дорожным знаком, посыл которого едва ли ясен. Тут же по соседству примостились переполненные мусором контейнеры, роскошью нашего времени, свидетелем которой Антонио, думается, стать не успел. Пройдя дальше, вы найдете прилавок с его портретами на майках, магнитами на холодильник и фигурками — свидетельство, что хоть кому-то дорога память об актере не только в символическом, но и вполне материальном смысле.
Многоуважаемым читателям может показаться, что и здесь нет пророка в своем отечестве. В оправдание отечества, а скорее в свое, спешу заметить, что может быть, обнаруженная мной на стене дома, (заботливо спрятанная в файл от дождя и вандалов) бумажка с именем Totò и стрелкой все же ведет в тот самый, скрытый от глаз непосвященных музей, посвященный великому комику. Но утверждать не берусь, поскольку сам не видел.
Время соборов
Но возвратимся к петляющей среди неаполитанских закоулков стезе московского студента, выбравшегося наконец на одну из тех небольших площадей, что лежат словно нечаянно оброненные монеты на мостовых старого города. Здесь на площади, после мрака узких улиц, тебя ослепляет свет, подобный вспышке в первые доли секунды ядерного распада. Не дожидаясь окончания реакции, ты устремляешься к огромному собору, выходящему на площадь и похожего на великана, забывшегося тяжелым сном в зное южного полудня.
Я любил эти соборы. Но любил не за их роскошь и монументальность, а за их «оставленность». Эмигрантская тоска, которую я обычно примерял на себя по возвращении с родины на очередные несколько месяцев учебы, влекла меня в тихие, забытые людьми места, где можно в полной мере предаться грустным мыслям о далекой родине. Дважды побродив на городском кладбище среди мрачных усыпальниц миланской знати (некоторые из которых достигали размеров загородных домов средне — зажиточных и еще живых семей), я решил, что этого вполне достаточно для человека, не склонного к «тафофилии», и больше знать не навещал. Теперь местом моих уединений стали соборы. Тешу себя надеждой, что подобная симпатия к соборам ничем похожим на что-то-филию еще не названа.
Их история, уходящая своими корнями вглубь веков, по сути, никому давно не нужна. Старые, поседевшие уже тогда, когда наш сегодняшний мир с его раздраем и избыточностью еще только зарождался, сейчас они флегматично наблюдают его закат. Каменные глыбы, врезанные посреди города в земную кору еще на добрые сотни поколений, они напоминают окаменевшие останки динозавров. Может быть, они и заинтересовали бы кого-нибудь, сохранившего свежесть восприятия, если бы историк — умелец нарастил на эти останки живую плоть эпохи, их создавшей (как художник, давая волю своему дару и воображению, наращивает на двух-трех осколках ископаемой челюсти — не факт, что челюсти — огромного, разноцветного, с лютым оскалом и взглядом убийцы какого-нибудь герреразавра).
Но живое прошлое, давно разделанное на клише и эмблемы, нас интересует гораздо меньше, чем тревожное будущее, и свидетелям этого прошлого остается своим немым упреком мозолить глаза современным градостроителям и урбанистам. Соборы в Европе, слава Богу, нельзя снести, нельзя перестроить. Без них немыслима европейская культура. И ни один европеец не видит себя без этих великанов прошлого, как бы обильно он ни был пропитан равнодушием к своим истокам62. Но равнодушие сгинет, обратится в небытие, а эти титаны будут стоять как прежде, самодостаточные и вневременные, как божества.
К этим старикам хочется припасть головой, прижаться щекой к их холодным стенам, прислушаться к их тишине и, сосредоточившись, вырваться из слепой погони за будущим. А вырвавшись, попытаться сцедить из своей души хоть каплю благодарности. Благодарности за постоянство и незыблемость. Дух Божий, как известно, обитает среди молящихся, среди людей. Опустевшим соборам остается хранить лишь дух времени. Что они и делают из века в век.
Кто осмелится судить о церковной жизни западных христиан в стране, где до цитадели могучего папства (еще держащего в религиозном тонусе всю Европу, а за ней и Новый свет), кажется, рукой подать? Мощь и великолепие его соборов говорят лучше любых цифр в Википедии. Но тихие мессы, на которых мне тоже приходилось бывать, казались мне, иностранцу, случайными гостями под этими вековечными сводами. Как редкие из правнуков заходят изредка навестить своего прадедушку в его седом одиночестве. Посидят рядом, не сознавая, каким ликованием они наполняют сердце старика, подержат его дрожащую руку в своих молодых руках и убегут, чмокнув на прощание морщинистый лоб. А старик, который уже давно не в состоянии гнаться за круговертью жизни и добровольно сошел на одной из остановок, снова будет наедине с самим собой, со своим прошлым. И время вновь остановится до следующего визита неуловимой жизни.
Полдень в соборе
Ощущение, посетившее меня тогда, в затерявшемся среди потрепанной паутины неаполитанских улиц соборе, до сих пор возвращается ко мне. Тот собор именно «затерялся», несмотря на свои огромные размеры и даже наличие площади перед собой. Дело в том, что впоследствии, прибыв на родину, я силился отыскать его вновь по картам, но безуспешно. Великан будто исчез, стоило мне покинуть его своды, поднялся над городом, спутав под собой улицы и переулки, к нему выходившие, чтобы раствориться в дымчатой синеве южного неба.
Но пока все было на месте. Жара стояла поистине неаполитанская. Иссушенные бесцеремонной близостью солнца дворы, растения, площади сливались в одну ослепительную картину, название которой «Летний полдень в Неаполе». Путника здесь посещает незнакомое для сынов
