севера странное чувство единения со всем окружающим миром, как будто все и вся находится на одной огромной сковороде, и рано или поздно, всех ждет один конец.
С робким желанием отсрочить хоть немного свой конец, нетвердым шагом направляешь свои стопы к спасительным сводам этого загадочного собора.
Едва перешагнув порог, тут же опускаешь пальцы в теплую воду кропильницы, чтобы приложить их ко лбу и совершить крестное знамение. Эта древняя как римский папа традиция, сразу же отделяла случайно забредших туристов, не знающих уже, на что посмотреть, от верных сынов римско-католической церкви. Не судите строго, но Ваш покорный слуга всегда предпочитал туристической неприкаянности слияние с местной, не такой уж далекой от нас культурой.
Но едва коснувшись своего лба, я вдруг понял, что в соборе никого нет, то есть вообще никого. Капли воды, сорвавшиеся с моих пальцев в чашу, отдались едва слышной капелью высоко в темных сводах. Меня посетило странное ощущение, что сюда никто не заходил уже месяцы, а может быть и годы… Переведя дыхание, я осмотрелся. Темные даже в редких лучах фрески никому не известных мастеров из какого-нибудь сеттеченто пристально смотрели на меня едва различимыми ликами святых с некоторым недоумением. Я будто потревожил их покой. «Тише, раз уж пришел!», — будто говорили они. Обычно отгороженные почтительным расстоянием от назойливой публики в церквях Рима и Флоренции, подсвеченные со всех сторон искусственным светом, снабженные табличками, разъясняющими интересующимся суть происходящего — здесь между тобой и ими не было ни одного рукотворного барьера. Можно было подойти и в упор рассматривать мазки, которые были «freschi63» всего каких-то триста — четыреста лет назад, ощупывать их и даже пробовать на вкус. Видимо, пытливые натуры, забредавшие сюда с периодичностью в несколько лет, так и делали, поскольку трещины, сколы и потертости были видны повсюду. Та ветхость и запустение, в которых пребывали эти произведения искусства, привела даже меня, выращенного в России 90–х годов, в недоумение! Может быть сейчас, где-то далеко, на крайнем севере, в Московском Государственном Университете, ребята с соседнего отделения посвящают этим фрескам свои дипломы и диссертации, а здесь… Возникший в голове вопрос «Собирались ли их реставрировать?» тут же уступил место другому, куда более прямолинейному: «Помнил ли кто-нибудь об их существовании вообще?». Где-то храмы взрывали, где аккуратно разбирали, а где-то про них забывают. Что все-таки лучше, поскольку нет — нет, да и появится в одном из поколений чудак, который вспомнит об их существовании.
Но сейчас здесь был один я. То есть почти один. Необъяснимое ощущение присутствия кого-то или чего-то где-то поблизости не покидало меня ни на секунду. Я двинулся вглубь, стараясь как можно тише наступать на огромные плиты под внимательными взглядами святых. Продвигаясь очень медленно, я всматривался в сумрак сводов, где уже сотни лет не бывал солнечный свет, и вдруг совершенно отчетливо почувствовал «ее» прямо над собой.
Она беззвучно проводила здесь день за днем, год за годом, век за веком, тревожно наблюдая за миром в узкие проемы витражей. Она понимала, что стоит ей переступить порог собора, показаться в дверях — свет от нее не оставит и следа. Еще больше ее беспокоили самоуверенные и наглые лучи, эти посланники света, проникнувшие сквозь витражи в ее владения и не собиравшиеся их покидать до самого захода, когда их призовут, чтобы до времени оставить Неаполь. Покинут, чтобы на следующий день с новой силой осаждать вековечные стены собора, за которыми она прячется. Я провел рукой по лбу и почувствовал, что рука стала влажной. Тень не давала обещанной прохлады. Она даже робела подарить хоть немного свежести заходящим внутрь и вступить таким образом в конфликт с бесчинствующими снаружи светом и зноем. Как будто не уверенная в неприступности своих рубежей, она, очевидно, боялась последствий за проявленное милосердие к тем, кто пересек порог ее обители, спасаясь от властелинов неаполитанского дня. Ее бесконечный страх и тревога тяготили мою впечатлительную натуру, и мне захотелось поскорее покинуть ее обиталище. Я двинулся к противоположному выходу, где света было заметно больше.
И на этот раз я увидел его. Он мирно спал, сидя на стуле у приоткрытой двери. Конечно же! Ни один собор, даже самый заброшенный, не может обойтись без него. Даже когда вам кажется, что вы остались наедине с фресками и своей совестью, он незримо присутствует где-то рядом, будь то каморка в алтарном нефе или просто стул при боковом входе. Это был кустодий, хранитель собора или совсем по-простому — сторож. У музея — смотритель, у леса — лесник, а у храма — кустодий. Стул моего кустодия стоял, как я сообразил, на выверенном годами месте: под каким бы углом палящие лучи не проникали в довольно широкую щель, стул и его хозяин оставались в спасительном полумраке. В то же время легкий ветерок, рождающийся где-то на границе света и тени, заботился, чтобы полуденный pisolino хранителя был плодотворным и целебным.
Удивительная профессия, думал я, наблюдая, как он старательно посапывает, скрестив на груди руки. Тебя обязывают сторожить прошлое. И этот огромный собор, под сводами которого ты коротаешь свои рабочие будни, препоручен только тебе. Его стены столько видели, столько слышали, а теперь они молчат. Молчишь и ты. Потому что говорить вам особенно не о чем — вы знаете друг о друге все. Собор давно знает, что большую часть рабочего времени ты спишь, а для тебя не секрет, что он тоже время от времени подремывает. Ты и не замечаешь, как медленно становишься частью его, а затем и частью уходящего прошлого. Тихого и прекрасного.
«Работа мечты», — решил я, осторожно открывая старинную дверь — так, чтобы не потревожить двух спящих друзей и их боязливую подругу, и наконец выходя на свет.
Конец окончательный.
Примечания
1
И как тебе не стыдно, горе — студент, унылый чужестранец! Пока другие веселятся, ты лежишь здесь, жалкий иммигрант, и теряешь даром мое драгоценное время!
2
Прим. автора.
3
«Кто звал меня?» Перевод с немецкого. В. Гете. Фауст.
4
Гвидо Мондзино возглавлял в 1973 году первую итальянскую экспедицию на Эверест.
5
Точное наименование вина нам неизвестно. Может, и Barbaresco.
6
Ну вот и первое (пусть и сомнительное в отношении фактов) употребление вина, едва ли осужденное автором, на родине
