именно такой носила в ранней школьной молодости, туго перевязалась пояском и обнаружила еще сумочку с ремешком через плечо: мечту старшеклассниц и ее подруги Фистулы. Помечтала над шарфиком из легкого капрона и решилась, взяла: легко завязала на шею – и полетела вслед за шарфиком к бульварам.
Неподалеку проходил трамвай № 1: Москворецкий рынок – улица Академика Янгеля, такие давно не ходили по Бульварному кольцу. Она успела вскочить на заднюю площадку, успела бросить мелочь и оторвать билет – он был счастливый: 001001.
Села у открытого в сторону бульвара окна и поехала куда-то – то ли в счастливое прошлое, то ли в прекрасное настоящее, то ли в чудесное будущее.
Трамвай на повороте выдал сноп искр. Мимо летели годы ее жизни. Освещение стало приглушеннее, не так било в глаза, но звуки вечернего летнего города стали явственней: смех, негромко забил колокол на Меньшиковой башне, у метро «Кировская» стояли в ряд передвижные тележки с мороженым. Захотелось выскочить и купить вон то фруктовое за семь копеек. И бабки продавали ландыши. Но трамвай набирал ход, впереди был спуск Рождественского бульвара. А это очень коварное место – в былые годы трамвай вставал и его, не торопясь, тащили извозчики, а то понесет, не приведи Господи, костей не соберешь.
Какие сейчас извозчики – тормоза бы не отказали. А он все быстрее и быстрее, быстрее и быстрее… еще быстрее, еще… пронесся Рождественский – и… она полетела…
А не все ли равно куда лететь – лишь бы лететь.
Диагноз
– Это рак, – услышала Вероника Ивановна то, что не предназначалось для ее ушей.
Два врача: мужчина и женщина обсуждали диагноз, разглядывая ее больничную карточку. У Вероники еще теплилась надежда, что это не ее карточка, но, сконцентрировав свою дальнозоркость на обложке, убедилась, что ее.
– Вы меня обсуждаете? – спросила женщину-врача.
Та немедленно отдала карточку медсестре, которая ее сразу унесла.
– Или нет? – спросила Вероника.
– Почему больные всегда суют нос не в свое дело, – нервно воскликнула врач.
– Но это же моя карточка.
– Ну и что?
– Вы ее рассматривали и обсуждали.
– Мы могли ее рассматривать и обсуждать кого-то другого.
– Почему нельзя сказать правду?
– Мы всегда говорим правду, – мягко сказал врач-мужчина.
И они быстро разошлись в разные стороны. Вероника не знала, за кем идти, и растерялась.
Пришла домой и позвонила своей знакомой, которая была когда-то физиотерапевтом. А сейчас скучала на пенсии. А Вероника еще работала – в районной библиотеке в абсолютно пустом читальном зале.
Выслушав рассказ Вероники, она сказала:
– Рак – это не генетика, не наследственное заболевание, не инфекция, не вирус. Это дорожная авария. Когда на тебя наехал грузовик на нерегулируемом перекрестке: раз – и тебя нет.
– Но я еще есть.
– Ну и хорошо. Скажи спасибо.
– Спасибо, – покорно сказала Вероника.
Родители ее умерли почти сразу после ее выпускного бала. Мама в последний раз увидела ее с пушистой косой – на следующий день косы уже не было. А потом не стало и мамы. И папы. Все исчезло в одночасье. Надежные устои жизни, расписание каждого дня, дни рождения и праздники. Больше у нее никого на белом свете не было, только где-то в Сибири жил двоюродный брат по папе, которого она никогда не видела. Ну и бог ним.
Назвали ее Вероникой по маме, маму по бабушке и бабушку по ее маме и где-то там и тогда затерялось возникновение первой Вероники.
Косу она отрезала сама – отчекрыжила тупыми ножницами, которыми мама резала на кухне курицу. Обливаясь слезами, мама спрятала косу. Вероника обнаружила ее многие годы спустя, когда надо было срочно освобождать жилье под снос – толстая потускневшая коса была физически неприятна, она казалась мертвой. Вероника не знала, что с ней делать. Коллега по работе сказала, что ее надо сжечь. Вероника подожгла косу на железном противне в кухне, но коса тлела и дико воняла. Тогда она залила ее водой из-под крана и завернула в старое полотенце. Закопала во дворе, в котором уже стояли готовые бульдозеры, ожидая, когда жильцы наконец освободят поле деятельности. Вся церемония была неприятна, как будто она совершает святотатство – уничтожает то, что физически было связано с мамой, с ее генами, с ее пальцами, которыми она заплетала длинные пряди. Мама запрещала отрезать даже самые кончики, считая, как африканский колдун, что волосы – носитель силы и богатства человека.
Ни силы, ни богатства, ни мамы давно уже не было.
Школьницей она болезненно влюбилась в учителя физкультуры и от страданий не могла даже сделать самый примитивный кувырок через голову – ноги по-лягушачьи раскорячивались, и она понимала, как она неприглядна. О брусьях можно было забыть, она даже подходить к ним боялась. Зато хорошо бегала – хватало дыхания. Просто убегала на пришкольном стадионе от всех, и это ей удавалось. Оглядывалась на финише, а за ней нет никого. Тогда физрук ее хвалил и ставил четверку в четверти.
Она даже написала маленькое стихотворение, которое начиналось: «Бегу, бегу и убегу…»
Любовь к сочинению стихов оказалась еще болезненней. Целыми днями и ночами в ней ворочались рифмы. Когда она сочинила «кровь – любовь», это был праздник, потому что именно в крови барахталось ее страстное чувство к физруку. Она просто утонула в собственной поэзии, понятия не имея, что существуют хорошие стихи, хорошие поэты. Ее никто этому не учил, школа была в рабочем районе. Стихи скрасили ей последние классы в школе, потому что половое созревание было мучительным, и она четко понимала свою никчемность в этой области. Спасала поэзия. В книжном магазине ей подвернулась книга «Словарь рифм». Она купила книгу и ощутила себя обеспеченной на всю свою жизнь. Рифмовала она чаще всего глаголы или слова, которые заканчивались на одинаковые буквы, типа «весна красна» или «дом – бром». Главными были не рифмы, это был просто инструмент, а чувства, которые выражались в строчках, освобождая ее душу для следующих чувств и страданий.
На выпускной Вероника пришла с сильным желанием поделиться напоследок своими стихами о школе и учителях. Рифма «зритель – учитель» ее смущала, заменила на «родитель – учитель» – сразу стало хорошо.
На торжественной церемонии в присутствии гостей и всей школы подняла руку и попросила слова. Удивившись ее активности, которую она никогда не проявляла, ее вызвали к доске, вернее, пригласили к столу, покрытому красной тканью с букетами по периметру.
Она встала и без заминки прочитала длинное стихотворение про то, как быстро пролетели школьные годы и как крепко они запомнятся, на всю жизнь, до самого последнего мгновения, до самого последнего часа.
У родителей повлажнели глаза, даже у привычных к подобным излияниям учителей запершило в горле.
Ее осыпали такими аплодисментами, восторгами, что на вопрос, куда она собирается поступать, к собственному удивлению, немедля, ответила: «В Литературный институт», чем вызвала дополнительные аплодисменты.
Она поступила на отделение поэзии. В свой семинар ее взял Борис Абрамович Слуцкий.
Прочитав ее подборку, он сказал: «Это так плохо, что даже хорошо». Остальные его студенты были эпигонами, и многие повторяли именно его, Слуцкого, приемы – писали о войне, которой не нюхали, а нюхал их руководитель, или копировали модного Евтушенко, или заумь, как тогда считали, Вознесенского. А Вероника не была эпигоном, она вообще не знала стихов – ей предстояло это узнать на еженедельных встречах в Литературном институте.
Борис Абрамович был добрый. Он отыскивал обычно одну строчку в обсуждаемом стихотворении и долго ее разглядывал, поправлял, уточнял, досочинял и даже увлекался. Вероника все записывала в толстую общую тетрадь в коленкоре. Одногруппники же были ужасны. Ни одного доброго слова ни о ком – уничтожали на корню. Вероника всегда других немного хвалила, понимая, что труд литературный – тоже труд.
В их семинаре был гений, его звали Геннадий Овчаренко. Он сочинял очень непонятно и пренебрегал рифмой, на которую Вероника молилась, – выдавал просто набор фраз, чуть ритмизованных. А Слуцкому нравилось. И Вероника, доверяя своему руководителю, тоже поверила в Геннадия. Сама она пока отнекивалась выносить на обсуждение свои труды. Просила дать время. Ей давали.
В перерывах выходили в коридор курить. Курили поэты, прозаики, переводчики, критики и драматурги. Она тоже старалась не отставать – ей не нравился дым, а вот держать
