завтра меня уже не будет. К чему обращать внимание на человека, которого ты видишь в первый и последний раз в жизни? Такие частенько заходят и никогда не задерживаются надолго.
– Эх, дом, – говорит Майра. – Как же приятно вернуться после нескольких дней в разведке.
– Да, – говорю, скривив лицо. – Тут очень приятно.
Дома – все косые, кривые, подгнившие. Строители здесь – хуже некуда. Они кое-как смогли отстроиться в горах, но за состоянием домов совсем не следят. Они начинают ремонтировать жилища только когда жить в них становится невозможно, а до этого момента – сойдёт. От ветра защищает и ладно.
Жителей здесь вдвое меньше, чем в Дарграге.
И все чумазые, в грязной, вонючей одежде. Глядя на их лица и вдыхая запах, я понял, что неверно экстраполировал представления о здешних людях по внешнему виду Майры с Хубертом. Эти двое здесь – одни из немногих чистоплотных.
– У меня нехорошее ощущение, – говорю.
– Тебе нечего переживать, – отвечает Майра. – Я же сказала, что заступлюсь за тебя. Обычно люди, которых мы приводили, заканчивали не очень хорошо. Но сейчас всё иначе: у тебя есть моё слово.
– Всё равно страшно, – говорю. – Окружающие не выглядят как добрые и милосердные.
– Тебе только так кажется.
Ещё одна странность: никто ни с кем не разговаривает. У нас местные постоянно перекидываются парой слов, когда проходят мимо. Разговоры у колодца никогда не стихают, а по вечерам, когда старики собираются за настольными играми, по всему Дарграгу слышны голоса.
Чёрт возьми, да мне же больше всего нравится идти и здороваться с каждым встречным. Спрашивать, как дела и отвечать на подобные вопросы. В такие моменты я чувствую связь с окружающими людьми.
А здесь деревня ещё меньше, но ни Хуберт, ни Майра ни с кем не здороваются. И остальные проходят мимо друг друга в такой же отрешённости. Даже в Фаргаре не ощущалось такого гнетущего давления, как в этих молчаливых взглядах. Там деревня боевая и агрессивная, но в целом сплочённая.
– Нам туда, – указывает Майра на широкий дом, опирающийся на скалу.
– Когда дам сигнал, – говорит Хуберт. – Опустишься на колени. Старейшина не любит, когда чужаки ведут себя вызывающе. Будешь язвить, он даже слушать не станет – сразу отправит на пику.
Киваю в согласии, но гордость внутри бунтует. Я ещё могу пресмыкаться перед всемогущим существом, что вручает тебе Дар и позволяет пользоваться частичкой своей силы. Могу стоять на коленях и просить пощады, поскольку мы с этим существом и правда не равны. Но ползать на коленях перед другим человеком...
Чем ближе мы подходим к зданию, тем отчётливее я могу рассмотреть человека, сидящего в деревянном кресле на веранде: старик под семьдесят, откинулся на спинку, голова покоится на груди. Явно спит.
Старейшина тут – действительно старейшина.
– Вот он, – говорит Хуберт. – Постарайся говорить как можно меньше. Желательно, вообще ничего не говори.
– Зачем же вы меня сюда привели, если мне говорить нельзя?
– Отвечай на вопросы и больше ничего.
Останавливаемся в пяти метрах от старика. Хуберт стучит меня локтем в бок и я тут же опускаюсь на колени. Сжимаю зубы, кулаки, но опускаюсь.
Майра бросается вперёд и присаживается слева от кресла. Кладёт свою ладонь на руку старика, покоящуюся на подлокотнике.
– Отец, – говорит девушка. – Мы привели пленника.
Отец? Ни разу за всё время нашего путешествия она не заикнулась, что является дочкой старосты. Да и вообще, почему Майра путешествует так далеко от деревни и рискует собой, если она настолько важная персона.
Старик медленно открывает глаза, смотрит на дочь, смотрит на её руку, а затем убирает свою с подлокотника с брезгливым видом, словно не хочет, чтобы девушка его касалась. Вот это я понимаю, отеческая любовь.
– Чего надо? – спрашивает.
– Пленник, – повторяет девушка. – Мы с Хубертом привели его на допрос.
– На кол его...
– Подожди отец...
Майра сидит у кресла с видом величайшей покорности, но старик отказывается даже смотреть на неё. Его голова повёрнута в другую сторону и он, словно, разговаривает с воздухом, а не с дочерью.
– Это особый пленник, – продолжает девушка.
– И чем же он особенный? У него задница спереди? Или у него левая и правая рука местами поменялись?
– Он из Дарграга...
Старик фыркает. Это для Майры жители Дарграга – диковинка. Для старшего поколения мы ничего из себя не представляем. Точно такие же люди, как остальные, разве что чуть более трусливые.
– Когда мы подошли к Фаргару то увидели странные вещи, – встревает Хуберт. – Дарграговцы, свободно разгуливающие по Фаргару. Выглядело так, будто они примирились, хотя прежде были заклятыми врагами. Вот мы и взяли одного из них, чтобы узнать, что происходит.
Минуточку. Я думал, Майра и Хуберт захватили меня в плен, поскольку узнали во мне вожака армии Дарграга. Они даже не знают, что у нас состоялась битва, в которой мы победили. Они пришли позже этого и увидели светловолосых и черноволосых людей, которые ходят по улицам и не режут друг другу глотки.
Для постороннего наблюдателя это и правда странная картина.
Значит, мне нельзя говорить, кто я такой. Пусть я остаюсь рядовым дарграговцем.
– Вздор, – отвечает старик. – Дарграг никогда не будет свободно ходить рядом с Фаргаром. Один из них обязательно убьёт другого.
– Но это так, – подтверждает Майра. – Мы хотели подойти поближе, поскольку в Фаргаре было какое-то странное движение. А потом Хуберт внезапно заметил этого и сказал, что его нужно схватить пока он один. У него чёрные волосы и мы взяли его у Фаргара. Воду набирал.
В негодовании старейшина качает головой. Ему не нравится эта ситуация и он хочет как можно скорее её закончить. Отправить меня на кол, чтобы продолжить спать в кресле.
– Ты, – обращается ко мне. – Рассказывай.
– Я из Дарграга, – говорю.
– Знаю, что из Дарграга – не слепой. Что ты делал в Фаргаре?
Чувствую, что от моих ответов ничего не изменится. Так или иначе, я всё равно окажусь на пике и слово Майры ничего не будет значить. Но сдаваться раньше времени не стоит.
– Несколько дней назад мы собрали войско и пошли против Фаргара, – говорю. – Мы его разгромили и заняли дом бывшего старосты.
– На кол его, –
