горбился возница.
— Интересно, куда эта дорога ведет,— сказал Отто.— Вот ведь странно: ни одной немецкой машины не видать.
— Благодарение богу, значит, он к нам милостив,— проговорила Лини.— Отсюда к этой дороге проторена тропка, значит, она, скорей всего, ведет к какому-нибудь городку.
— Узнай вечером у Кароля.— попросил Норберт Юрека.
— Ладно только имею сказать — беспокоиться не надо. Тут даже самолеты не летают. Заметили?
— А и верно! — воскликнула Лини.— Ей-богу, мы везучие!
З
— Так! — сказал Андрей.— Теперь другую.
Клер стояла, вытянув ногу, а он, опустившись на колени, сноровисто обертывал ей стопу сеном, навивая его слой за слоем длинными гибкими пальцами.
— Вы так ловко управляетесь с сеном — прямо как пекарь с тестом.
— Научился у одного крестьянина. Уж они утепляться умеют. Вы пальцами шевелить не забываете?
— Не забываю.— Потом в горячем порыве: — Вы так обо мне заботитесь! Я это очень ценю Андрей.
Он вскинул на нее ясные темно-карие глаза, и в них было столько чувства, что ей стало не по себе.
— Но мне приятно о вас заботиться, Клер. За какие-нибудь сутки вы стали мне очень дороги.
— Спасибо,— пробормотала она, стараясь прикрыть неловкость улыбкой.— А вы откуда родом?
— С Украины. Из Кривого Рога.
— Это маленький городок?
— Ну нет. До войны в нем было двести тысяч жителей. И довольно развитая промышленность! А ваш дедушка откуда?
— Из Смоленска.
— Почему он уехал из России?
— Не хотел служить в царской армии.
— Знаете, а вот я ни за что не уехал бы из России, даже если б жил в царское время. Не представляю себе, чтобы я мог быть счастлив в какой-нибудь другой стране.
— Ну а мне кажется — я не могла бы уехать из Франции. Андрей, вы коммунист?
— Вы хотите сказать, состою ли я в партии? Нет. Я так хотел стать первоклассным музыкантом, а это дело достаточно трудное. Оно поглощало все мое время.
— Но вы одобряете ваш общественный строй?
— Социализм? Разумеется. Капитализм — это же анархия, бессмыслица !
Клер усмехнулась:
— О-о, тут мой муж сильно бы с вами поспорил.
Андрей удивленно взглянул на нее:
— Вы были замужем за капиталистом?
— Точнее сказать, за специалистом. Химиком.
— А сами вы из богатой семьи?
Она бросила на него лукавый взгляд:
- Ну а если так, вы перестанете со мной разговаривать?
Андрей рассмеялся:
— Почему же, весьма поучительно поговорить с капиталисткой.
— Право, жаль вас разочаровывать, но мой дед всю жизнь был пекарем, а отец у меня оптик.
Он опять рассмеялся, ласково погладил ее стопу.
— Теперь можете сесть,— сказал он и сам примостился рядом с ней в неудобной позе.— А ваши родные знают, что вы были в Освенциме?
— Уверена, что нет. Им известно, что меня арестовали, а потом выслали, вот, собственно, и все.— Она невесело усмехнулась.— В прошлом году я частенько играла в одну и ту же глупую игру. Мысленно пишу письмо отцу, или маме, или дедушке, а потом сама же сочиняю ответ: как они себя чувствуют, и как питаются, и какой сейчас Париж. Длинные такие получались послания. Бред, да?
— Нет, почему же.— Он ласково улыбнулся.— Наверное, многим из нас без таких вот выдумок не выжить бы. В воображении своем я дал столько концертов — мне на них целой жизни не хватило бы. И что ни концерт, то триумф. Бывало, в Освенциме, в самые страшные минуты... Идет, скажем, общелагерная поверка... А я мечтаю: весь мир у моих ног, и критики беснуются от восторга.
Клер улыбнулась:
— Андрей, а у вас есть родные?
— Есть. Родители и две сестренки.
— И как они?
— Не знаю. Немцы захватили Кривой Рог в начале войны, а отбили мы его только год назад. Я писал, но ответа не получил, потом попал в плен. Вот уже три с половиной года не имею от них вестей. Только на одно и надеюсь — что их эвакуировали.
— А ваш отец тоже музыкант?
— Отнюдь. Он и грамоте-то стал учиться, только когда я пошел в школу. Читать мы с ним начали вместе. Совсем простой человек и очень хороший. Литейщик он у меня.
— Почему же вас вдруг потянуло к музыке?
— Родители мне рассказывали: я еще и ходить не умел, а только услышу музыку, сразу в такт раскачиваться начинаю. В пять лет я уже учился играть на скрипке...*-
Тут они одновременно вскинули глаза. Рядом стоял Отто и сердито хмурился.
— Так-так,— начал он брюзгливо.— Выкладываете ему, значит, про себя все, а от остальных таитесь?
— Да я ничего...— возразила было Клер, но ее перебил Андрей.
— Что это ты? — спросил он напрямик.— Что тут плохое — говорить по-русски? Я же не требую, чтобы вы не говорить по-немецки!
Отто занервничал:
— Скажешь тоже... Вы-то оба по-немецки понимаете, а мы по-русски ни бум-бум.... Несправедливо это к нам, остальным, несправедливо, вот так.
Клер примирительно проговорила:
— Андрей рассказывал мне о своей семье и о работе. Хотите я вам переведу?
— Что за вопрос? Конечно.
Но он лгал, и Клер это понимала: ясно же, что Андрей нисколько его не интересует. «Нет, так не годится. Не надо больше говорить по-русски,— решила она про себя, но вдруг все ее существо восстало против этого.— Merde, достаточно мною помыкали! — подумала она возмущенно.— Кто он, Отто, эсэсовец, что ли? Почему я должна гнуть перед ним шею? Вот нравится мне разговаривать с Андреем и буду! К дьяволу этого Отто!»
4
Едва стемнело, Юрек отправился к Каролю. Чтобы как-то отвлечься, остальные стали гадать, что он принесет на ужин. Но вскоре им это наскучило, и они попросили Андрея «сыграть».
— Играю одну испанскую вещь,— объявил он, глядя на Клер.— Очень романтичная.
Луна поднялась уже довольно высоко, и дымка вокруг нее исчезла. Была она чуть поменьше, чем в прошлую ночь, но очень яркая, и свет ее начал проникать в помещение. Один за другим беглецы подходили к окну, отходили, снова возвращались. Андрей перестал «играть». Разговор тоже не клеился — всех донимал голод. С ухода Юрека прошел добрый час, и Отто раздраженно спросил, сколько нужно времени, чтобы сварить картошку.
— Во всяком случае, не столько,—
