Я снова хотел пить. Я зверски хотел пить.
— Что имеется из оружия?
— Да вот, «Удар»... — доблестный охранник замялся.
Этими газовыми хлопушками он мог только ворон пугать!
— Слушайте, Валентин, сейчас не до разрешений. Нормальная пушка есть у вас?
Он помялся.
— Ну... эта... ружьишко у нас там припрятано... на всякий случай, сам понимаешь.
— Несите.
— А что? — Он распсиховался еще больше — от кого оборону держим?
— Пока не знаю, — сказал я, и это было правдой.
Правдой было и то, что мне чертовски хотелось вооружиться. До зубов вооружиться и занять круговую оборону, ощетинившись во все стороны.
Что-то готовилось. Я не суеверный, но в тот момент ощутил, как на руках встают дыбом волосы.
Что-то разглядывало меня из темноты.
Жан Сергеевич все никак не уезжал, продолжал орать, теперь он сражался за внимание Комара с каким-то поджарым мужиком в костюме. Несмотря на дикую жару, тот выглядел так, словно вывалился с заседания правления банка. Белая сорочка, отутюженные брючки, пиджак в полосочку, папочка и моднявый галстук. От «банкира» вкусно шманило одеколоном. Мужик не меньше нашего потел, с его «бобрика» струями текло за воротник сорочки, но он словно не замечал, продолжал что-то вполголоса втирать Комару. Чуть позже я заметил, что с ним была женщина, молодая брюнетка в брючной паре, но она молча стояла в сторонке, держала портфель, покорная и тихая, как японская жена.
Я смотрел через плечо темпераментного Жана Сергеевича на дорогу, ведущую за шлагбаум. На территории поселка, внутри периметра из красной кирпичной стены, все дорожки были заасфальтированы, а снаружи, почти сразу, асфальт растворялся в разъезженных глубоких колеях. Мы только что оттуда пришли, пять минут назад, по растрескавшейся глине.
Теперь за воротами растекался черный люк. Но люк за воротами представлялся мне ерундой по сравнению с теми, что проклюнулись на красной ограде, окружающей поселок. Правда, в сиреневом свечении ограда выглядела скорее темно-бурой.
Люки на кирпичной стене. Замечательно.
Дачники были слишком возбуждены, чтобы замечать подобные мелочи. С Генкой мне советоваться не особо хотелось, а бросить напуганных людей и одному идти на разведку — означало лишь усугубить панику.
Люки на стене пока еще не вымахали в свою полную величину; ближайший к воротам едва достиг размеров сковороды, следующий за ним, находящийся метра на три левее, вырос до размеров крупного подсолнуха и продолжал увеличиваться на глазах. С того места, где мы стояли, видимость была неважная. Ничто не говорило в пользу того, что весь кирпичный забор вокруг поселка «заражен», но мне почему-то показалось, что именно так и обстоят дела. Насколько я помнил, в заборе две большие калитки, причем запасная постоянно заперта на висячий замок, это выезд на случай пожара. Запасная калитка находилась со стороны Сосновой аллеи, в районе недостроенных домов. Что-то мне подсказывало, что перед запасной калиткой тоже красуется черная клякса.
«Это плесень, — не слишком уверенно сообщил я сам себе. — Такой вот новый вид плесени. Сперва расползается по земле, а потом и на кирпич лезет...»
Плесень. Не нашлось даже сил возразить на подобную глупость. Других версий, впрочем, также не рождалось. Плесень любит сырость, а точнее — воду. Воды больше не было. Во рту кончилась слюна, пересохли губы, по деснам накопилась горечь, но я не мог ее выплюнуть.
Это не плесень. Я понятия не имел, что произойдет, когда черные люки окружат поселок. Вероятно, не случится ничего страшного; ведь в лесу Муслим трогал эту пакость и остался жив. Во всяком случае, пока жив. Но с той же долей вероятности пресловутая пакость не выпустит нас наружу. Кажется, никто кроме меня, не следил за воротами. Никто не заметил что нас... окружают.
Жан Сергеевич мог попробовать проехать по люку, но я бы на его месте так поступать не стал.
— Отсюда есть еще выезд? — спросил я у кривой девчонки. Она не сразу отреагировала.
— Есть выезд, есть! — выслужился за нее Валентин. — По низу, вдоль пирса, можно выехать ко вторым воротам. Только они заперты, а ключи у нас. Отпереть, что ли?
— Не надо пока...
Из калитки симпатичного белого домика вышел высокий трясущийся мужчина с двумя маленькими детьми; девочка везла в сидячей коляске почти такого же мелкого, как она сама, брата. Я сперва решил, что мужик трясется по пьяни, но потом оказалось, что это болезнь такая. А дети были его внучатами. Мужчина очень тщательно запер за собой дверь, дважды подергал висячий замок на калитке. Мне захотелось ему крикнуть, что он может выбросить ключи.
Были еще какие-то граждане, но в полумраке я их не разглядел. Они выбегали из темноты на тарахтение мотора, потому что лысый бандюган ни в какую не соглашался его выключить. Видимо, у него оторвался глушак, и стреляло, как из пушки. Лысый повторял, что ноги его здесь не будет, но почему-то не уезжал. Хотя никто его не удерживал.
Девчонка выедала мне мозги насчет своих пропавших родителей. Муслим дергал за рукав и звал смотреть его документы, Комар подозрительно шумно сопел, глядя на выбегающих из дворов полураздетых селян... Все орали одновременно, как будто обрадовались возможности продрать глотки. Так обычно бывает, когда приезжаешь на драку с поножовщиной; словно нарочно ждут в тишине, копят силы, чтобы при ментах голос подать! Но мне от их криков даже полегче стало, вроде как привычно. Черный люк на кирпичной стенке возле сторожки расползался, как огромная чернильная клякса.
И тут взошло солнце.
Взошло резво, без лирики и подготовки. Приятное такое, сиреневое. Раза в три крупнее «нашего», и раза в два тусклее. Этакий фингал на фоне темно-синего неба. И сразу завыла какая-то женщина. Тонко так завыла, безнадежно, меня аж мороз по коже продрал. В эту секунду я, наверное, убедил себя, что все всерьез, что это не глюки.
— Два часа одиннадцать минут, — произнес ломкий тенор за спиной.
Мы с Валентином разом подпрыгнули. Рядом со старичком, который приехал с Жаном в «мерсе», стоял сиреневый пацан лет шестнадцати, патлатый, носатый, весь какой-то неловкий, состоящий из локтей и коленок, в идиотских шортах с мотней ниже колен.
— Затмение длилось два часа одиннадцать минут, — с непонятной гордостью доложил он, точно открыл новую планету. — Я засекал, когда стемнело.
— Зиновий, ты моих не видел? — всполошилась эта рахитичная девица, как ее... Элеонора.
Она тоже стала сиреневой. Все мы стали сиреневыми, зато на небе пропали черная полоса и звезды. А проклятый «фингал», который замещал родное солнышко, мягко катился с юга на север.
Я плюнул на все приличия и снял рубаху. Потом снял майку, выжал ее и намотал на голову.
— Это не затмение, — вскользь бросил Дед. Мы как-то сразу, не сговариваясь, начали его так называть и он не обиделся. Дед и Дед, без имени. — Есть подозрение, что теперь столько времени в сутках. Если судить по скорости движения светила, то через два часа снова наступит закат...
