взгляды вокруг себя, сейчас он и в самом деле напоминал загнанного зверя.
— Покайся, предатель! Господь милостив, почему бы и Его Светлости не дать тебе шанс…
Попытку дожать предателя — в этом сейчас никто уже не сомневался, и даже его вассальные дворяне держали свои кинжалы совсем не так уверенно, как мгновение назад — прервал колокольный звон.
Колокола собора Дижонской Божьей Матери, расположенного буквально впритык к дворцу, сейчас били как никогда весомо. Все присутствующие замерли, привычно пережидая их звук.
Кто-то поспешно перекрестился и приготовился терпеливо ждать продолжения драмы, но большинство богобоязненно склонилось, изображая чтение молитв или, и в самом деле, шепча их про себя.
Время шло, но колокола все не унимались, и в какой-то момент даже самые истово верующие стали удивленно переглядываться. Не стал исключением и обвиняемый. Особенно когда камергер сделал знак, и гвардейцы двинулись, чтобы принять пленников или сначала подавить их сопротивление, а потом все же арестовать Гильома де Монтагю, уже почти бывшего сеньора дю Сомбернон.
Двое из его вассалов послушно — словно ядовитых змей — отбросили кинжалы и отступили в сторону, всем своим видом показывая, что «ни сном, ни духом…» Третий — немолодой крепыш со следами давних ранений на всех открытых участках тела — смертельно побледнел, но остался на месте и оружие держать продолжал.
Однако каждому здесь было понятно: как и остальные он не сомневается в вине своего сеньора и сопротивляться не собирается, но по какой-то личной причине предпочитает умереть, лишь бы не бросать оружие. Воин даже закрыл глаза, но клинок продолжал удерживать твердо…
И самые высокопоставленные дворяне — это в первую очередь воины, поэтому даже детям герцога нет-нет, но приходится обнажать меч. Что уж говорить о тех, чья жизнь — чуть ли не ежедневный риск. В гвардию вообще по заслугам предков набирали лишь пажей да оруженосцев, и они не могли не оценить поступка.
Звякнула тетива, и удар тяжелого арбалетного болта поразил последнего защитника еретика в руку, заставив храброго воина выронить оружие и пошатнуться. Уже в следующую секунду его подхватили и, не позволив ему упасть, унесли куда-то внутрь дворца.
Все это происходило в молчании.
Невольная пауза должна была уже давным-давно закончиться, но колокола все били и били. Предатель не бросился в бой, но неторопливо отступал от напирающих гвардейцев в сторону родственника и его оруженосца, просто потому, что больше ему было некуда идти.
Маркграф выглядел взбешенным, но не обескураженным и что особенно странно — совсем не потерявшим надежду. Явно на что-то рассчитывая, он с яростью обернулся и посмотрел в лицо камергеру. Дождавшись именно того момента, что и планировал, тот встретил родича насмешливым взглядом, и громко обратился к своему спутнику, словно бы брезгую говорить с маркграфом лично:
— Мой юный друг, как ты думаешь, на что еще надеется этот выродок людского рода, находясь в одиночестве среди добрых христиан?
Манера общаться вот таким образом была унизительнее любых слов, а тут еще и сами слова оставляли послевкусие, словно от презрительного плевка прямо в лицо. Взбешенный маркграф снова заскрежетал зубами и гордо выпрямился, но спектакль шел по отрепетированному сценарию:
— Не могу знать, Ваше Сиятельство… — невозмутимо сообщил юноша.
— А я тебе скажу, — продолжил отыгрывать маркиз де Кортиамбль. — Видишь, он сунул руку под рубашку на груди, а значит именно там у него амулет, которым снабдили предателя слуги Тьмы. Стоит только замолчать гласу храма Божьей Матери, и этот подлец попытается сбежать от нас…
Лицо маркграфа от озвученной догадки сначала отразило изумление и страх, но тут же расплылось в торжествующей улыбке. Предатель решил, что скрывать ему больше нечего. Однако то, что камергер рассказал дальше, оглушило маркграфа куда сильнее даже грома небесного.
—…Пустые надежды, милейший Гильом! Колокола будут призывать гнев Господень на твою голову, пока тебя самого не сунут в освященную прямо сегодня камеру. Скажу больше, над ней поработал и мессир придворный маг, а потому сидеть тебе там хоть до Второго Пришествия, прости Господи! — и обвинитель благочестиво перекрестился.
Едва осознав, что из этой ловушки нет выхода, маркграф ухватился за кинжал на поясе, страстно желая отомстить хоть кому-то. Однако в ярости опытный воин не учел, как долго отступал перед гвардейцами, и насколько же близко сейчас был к нему враг.
За секунду до того, как его ладонь сомкнулась на рукояти клинка, камергер успел сделать маленький шажок навстречу. И уже в следующее мгновение тяжелый кулак все еще крепкого бойца, словно палица врезался предателю в челюсть, круша зубы и погружая его в беспамятство.
Родственный долг был выплачен. Со всей накопленной за годы вражды ненавистью и даже с удовольствием…
* * *
Личные покои Его Светлости Филиппа II Смелого
(7 мая 1402 года, час спустя)
Пока во дворе, всего в полусотне шагов от него, догорала личная драма бывшего маркграфа Гильома де Монтагю, не менее бывшего хозяина городка дю Сомбернон — герцог не сомневался, что тому не отвертеться — сам он терпеливо позволял своему портному и почти дюжине его помощников делать с собой все, что им заблагорассудится.
Примерять на него любые принесенные с собой наряды, драгоценности и массу аксессуаров. Перчатки, головные уборы и множество разнообразно украшенных ножен для его легкого парадного меча.
В глубине души он даже немножко получал удовольствие от этого процесса, но не спешил в этом в этом признаваться даже слугам, а потому на лице правителя сохранялось выражение ровного благодушия…
А может, удовольствие было совсем даже и не маленьким, но оставим эту тайну Его Светлости! Каждый имеет право на некоторые слабости, особенно если прежние — куда более значительные — в силу объективных причин уже недоступны. Все-таки жизнь в шестьдесят оставляет куда меньше возможностей для непосредственного участия в грехах, поэтому старикам и приходится так часто брать на себя тяжкую роль ревнителей борьбы с ними.
Герцог примерял наряды к турниру в честь дня рождения своего сына Жана. Первенцу 28 мая должен был исполниться 31 год, и наследника давно готов был принять корону от отца.
Совместный поход с соседями против орды одного из набравших силу демонов восемь лет назад дался всем участникам немалой кровью, но победа, выигрыш в несколько лет спокойствия и заслуженное сыном прозвище «Бесстрашный» — все это стало удачным разменом…
Ну да, Филипп II и в самом деле любили всю эту праздничную суету. Не зря славился любовью к рыцарским забавам, и считался известным ценителем женской красоты, до сих пор предпочитал в одежде поражающую воображение роскошь.
Прямо сейчас на него взгромоздили шляпу с непременным плюмажем, украшенным дюжиной баснословно дорогих страусовых перьев. Мастера умело разбавили их бывшими украшениями красавца фазана и парочкой перьев каких-то уж совсем
