финансы и, конечно же, снабжение всего двора.
Малейшее движение бровей маркиза вот уже много лет ловили многочисленные камердинеры, гардеробщики, меблировщики, цирюльники, обойщики, библиотекари и масса прочих слуг. Разве что за исключением пажей и оруженосцев других герцогских вассалов, которым тоже случалось регулярно прислуживать на пирах. Но мало кто из своенравных юношей, или даже их господ, надумал бы возражать ему без очень веских на то оснований…
Кроме самого герцога и канцлера, как его общепризнанного заместителя, из всех остальных придворных генеральный казначей Бургундии прислушивался лишь к мнению всесильного камергера. А это значит, что и казна княжества, включая доходы с Дижона, находилась в некоторой степени в ведении маркиза.
Поэтому да, большой камергерский ключ и в самом деле символизировал немалый статус своего владельца. И это давало ему право — при желании — даже в толпе придворных находить возможность побыть одному.
Именно в этом и была причина, отчего терпеливо ожидающие начала аудиенции дворяне не старались попасть на глаза маркизу, а совсем наоборот — стоило ему приблизиться во время своей задумчивой прогулки, как они предпочитали уважительно умерить голос.
«…Герцог не одобрит, если родственничка арестовать тайно. Ну да, потом даже если он сам признается во всем, попробуй, докажи это толпе, что тот не оговорил себя из-за боли или какой-нибудь магии. А если предатель прилюдно не раскроет себя сейчас, но предателем все-таки окажется, то о доверии ко мне на этом можно забыть! Действительно, ну как я докажу, что не предупредил проклятого кузена…» — сеньор де Кортиамбль грустно вздохнул, оказаться незаслуженно заподозренным было еще и вполне откровенно обидно.
— Мой господин… — напомнил о себе оруженосец, но стоило маркизу бросить взгляд назад, как стало понятно, что нет, юноша напомнил совсем не о себе.
— Господин де Монтагю, маркграф! — несколько минут спустя камергер громко, но подчеркнуто уважительно поприветствовал человека, о котором так напряженно думал последние дни.
— Милейший маркиз… — удивленно отозвался пришедший, и охотно преодолел разделявшие их расстояние.
Во взгляде дворянина названного «маркграфом» было подозрительность и насмешка (если не презрение), но голос — его просто лучился елеем.
Все давно уже привыкли, что родственники друг друга не любят, но обычно те старались просто не сближаться. Герцог среди вассалов ссоры не одобрял — ни публичные, ни тайные — поэтому происходящее, естественно, не могло не привлечь к себе внимание двора.
—…какая радость! — добавил маркграф, просто чтоб дать себе время сообразить, в чем, черт побери, причина такой перемены в нелюбимом родственнике.
Для пришедшего, естественно, не было секретом, что у них не просто неприязнь, а вполне себе ненависть. И, конечно же, он отчетливо понимал: происходящее сейчас и в самом деле должно «что-то» означать.
— Вижу, сударь, Вы гадаете: откуда во мне вдруг появилась тяга говорить с Вами? Не могу скрывать — причина лишь в служебной необходимости, — улыбнулся маркиз, и дальше продолжил говорить уже с узнаваемой размеренностью глашатая. — Маркграф Гильом де Монтагю, сеньора дю Сомбернон, я обвиняю Вас в предательстве нашего господина, Господа, Матери нашей Церкви и человеческого рода!
Стоило прозвучать страшному обвинению, как подошедшие из любопытства поближе придворные ахнули, и мгновенно образовали пустое пространство между обвиняемым и его прокурором.
В это же время два десятка гвардейцев герцога — в боевой броне, с мечами, алебардами и взведенными арбалетами в руках — неожиданно высыпали из ближайшего коридора, охватив полукругом маркграфа и сопровождающих его дворян.
Расхаживать с оружием, тем более боевым, по дворцу могли лишь они, но придворных не обыскивали, а потому стоило гвардейцам приблизиться, как в руках трех вассалов Гильома де Монтагю в мгновение ока появились кинжалы.
Лишь придворный, присоединившейся к свите маркграфа уже здесь во дворце, испуганно замер, стараясь держать руки так, чтоб никто не сомневался — он тут случайно. Однако стоило ему попытаться отойти в сторону, как один из герцогских стрелков недобро шевельнул усами и навел на него свой арбалет, отчего незадачливый искатель выгоды словно бы примерз к своему месту, и больше не пытался что-нибудь изменить…
Блеск обнаженного оружия завораживал, однако пускать его в ход никто не торопился. Все это время камергер напирал с увещеваниями покаяться, не желая давать обвиняемому время на размышление. Но тот словно почувствовал или догадался о шаткости положения родственника, и попытался обратиться к затаившему дыхание дворянству:
— А в чем, собственно, меня конкретно обвиняют… — вскричал маркграф, и на секунду в его голосе мелькнула растерянность, но он тут же собрался с силами. — Или Вы, любезный кузен, просто решили поквитаться со мной за что-то? Так давайте начнем не с таких обвинений, а с чего-то попроще… Ну скажите, например, что я велел похитить какую-нибудь благородную девицу и надругался над ней неким удивительно приятным, но противоестественным способом…
По рядам придворных скользнули нервные хохотки, но несдержанных соседи ткнули в бок или обожгли презрительными взглядами, и во двор снова вернулась настороженная тишина, нарушаемая лишь голосами самих родственников.
— Ну, или скажите всем, что я дал приют какому-нибудь еретику, — продолжал издеваться сеньора дю Сомбернон. — Потом мы накажем из моих слуг за самовольство, а мне не придется требовать с Вас удовлетворения. Мы же все помним: Господь не одобряет крови родственников на руках…у брата, кузен?
Удачно ввернув намек на библейский сюжет о Каина и Авеле, маркграф и в самом деле мог перетянуть некую часть вассального дворянства на свою сторону в этом споре, и камергер забеспокоился.
От услышанного им пассажа, в голове маркиза мелькнуло предчувствие, что кажется он и в самом деле рискует лишиться своей должности и расположения герцога, даже не подвергаясь подозрениям в соучастии. Потому что разве можно подозревать болвана, мало того, что испортившего все дело, так еще и убитого «своей жертвой» на дуэли. Братец ведь, надо отдать ему должное, был мало того, что немного моложе, так еще и не зря считался отличным бойцом.
— О, какое дьявольское самомнение, — вскричал он, попытавшись вложить в свои слова и сочувствие, и удивленное, и презрение. — Но Вы, сударь, совсем иначе заговорите, когда встретитесь в тюремном подвале со своим сообщником!!!
— И кто же это, — хмыкнул маркграф. — Ты беззаконно схватил моего конюха, и принудил бедолагу оговорит меня?
Будь в его голосе хоть немного магии, им бы можно было сжечь половину города. По рядам придворных прошла волна нервных смешков, но и сейчас она тут же прекратилась. Всем был слишком уж интересен ответ.
— Ну что ты, кузен, в руки герцогской стражи попал маг, что в личине монаха францисканца бродил по городу, а в свободное время слушал твои предательские речи!
Все с нетерпением ждали опровержения, но гробовая тишина висела почти минуту. Или может быть больше — мало кто из присутствующих сейчас готов был гадать на эту тему.
—…ты, что за гнусная ложь? — наконец заговорил маркграф, но звучало это совсем не так убедительно, как ему хотелось.
Бросая испуганные
