шипит Паша, до боли сжимая мои ребра. — Раньше тебе нравилось.
— Никогда мне такое не нравилось! — протестующе рычу и с силой толкаю его в грудь. — Пусти, мне больно!
Паша же, словно одержимый, толкает меня к стене и вжимает в ее вопреки всем протестам. Боль и отвращение накрывают меня с головой, когда грубые ладони вырывают мою блузку из-под пояса и скользят вверх, сжимая грудь.
— С Шершневым небось понравилось, да? — ревет он и дергает мой ремень.
Кожаный пояс до хруста вжимается в поясницу, выбивая из глаз поток искр.
— Ты совсем охренел⁈ — взвизгиваю и направляю колено ему в пах.
Удар приходится в бедро. Извернувшись, Паша блокирует мою ногу и демонстрирует звериный оскал. От желания плюнуть ему в рожу удерживает только одно — он взбесится окончательно.
Я не понимаю, что на него нашло. А ужас ситуации доходит до меня слишком медленно.
Я просто не верю, что это происходит.
— Паша, постой, — дергаю плечами, стараюсь втиснуть между нас ладони. — Паша, мы на работе.
— Утром ты тоже должна была быть на работе, — рычит он мне в ключицу, разодрав воротник, и зубами вцепляется в кожу. — А сама приехала в обед. С ним.
Сердце колотится, как бешеное. Кислород испаряется из легких, когда Паша накрывает мои губы свои.
Он практически высасывает из меня всю жизнь.
От этого прикосновения орать хочется еще больше.
Чужой. Он совершенно чужой.
Паша сжимает руку на моей шее, а я невольно вскрикиваю. Язык, словно острое жало, ужом проникает в мой рот, разгоняя ком в горле до нечеловеческой скорости.
Что делать в такой ситуации? Орать? В кабинете финансового директора, где шумоизоляция покруче, чем в студии звукозаписи?
Только времени размышлять нет.
Я с силой стискиваю челюсти. На моем языке оседает противный металлический вкус его крови. А Паша взвизгивает и отскакивает в сторону.
И в этот момент дверь в кабинет распахивается.
Перед глазами все плывет, а голова идет кругом. Я медленно сползаю по стене вниз и подтягиваю к груди колени, ошарашено глядя вокруг. Кажется, меня трясет. Вибрация идет по тонкой ткани на бедрах вниз и распространяется на побелевшие кисти. С силой тру предплечья и раскачиваюсь, стараясь компенсировать дрожь.
Сейчас отпустит.
Точно отпустит.
— Олег…
— Убью, тварь.
Голоса доносятся до меня словно через какую-то глухую стену. Мне даже кажется, что я слышу удары. Но перед глазами абсолютно ничего. Все расплывается в соленом потоке, что пеленой льется из глаз.
Я же никогда не была трусихой? Да и ничего же не произошло.
Только какой-то лед пробирается мне в сердце, промораживая внутри все до костей.
Как-то отдаленно понимаю, что у меня шок. В этот момент тугой ком, все еще сжимающий горло, дергается и ставит меня на колени. Жуткий спазм толкает вперед желудок и выворачивает меня наизнанку.
Не выдержав напряжения, с отвратительным звуком я выплевываю все, что скопилось во мне за эти пару минут.
Упертые в пол ладони подкашиваются. Мне не дают упасть руки, что тянут меня в сторону.
Все инстинкты самозащиты взрываются в мозгу, врубая аварийную систему. Я колочу воздух и все, что попадается под руку.
Не снова. Не могу снова.
— Нет! — взвизгиваю я и дергаюсь, пытаясь вырваться. — Не трогай меня!
Глава 26
— Все, все, — размытая фигура Шершнева, стоя на коленях, приподнимает руки, демонстрируя раскрытые ладони. — Я ничего не делаю, видишь?
Точно Шершнев. Стоит совсем рядом. Рубашка натянулась на груди, а рваное дыхание почти достигает моего лица. Словно после забега. Или долгого подъема по лестнице. Весь растрепанный, взлохмаченный.
И с блеском беспокойства в изумрудных глазах.
— Лен?
Хмурюсь и трясу головой. Стараюсь вернуть четкость изображения. Утираю рот попавшимся под руку бумажным листом. Все это так отвратительно, что тошнота наваливается снова. Бутылка воды находится совсем недалеко на полу. Дотягиваюсь и жадно пью.
Опираюсь на стену и встаю на ноги. Пошатываюсь на неустойчивых шпильках.
Молчаливая тень Шершнева подхватывает меня под локоть, возвращая твердость. Рука исчезает, стоит мне выпрямится, словно прикосновения и не было.
В голове гудит. Понимаю только, что истерика прекратилась так же быстро, как и началась.
Не здесь. Мне нужно домой.
Медленно оглядываю кабинет. Он похож на поле битвы. Цепляюсь взглядом за лежащий у стены стул, скольжу по перевернутому креслу. Мельком отмечаю, что нужно не забыть попросить внепланово вызвать ребят из клининга. Еще только середина рабочего дня — он может кому-нибудь понадобится.
Останавливаюсь на кроваво-красном пятне на белой рубашке.
Павел сидит на столе, запрокинув голову и не позволяет дальше капающей крови стекать на его дорогой костюм. Я хорошо его помню. Мы вместе покупали. Я сама лично повязывала галстук в примерочной.
Так странно. Раньше все это значило много.
А теперь совсем ничего.
Я выпрямляю спину и поправляю блузку. Тонкая ткань никак не хочет заправляться, а оторванные на груди пуговицы открывают отвратительные красные пятна.
Не сейчас. Моей выдержки не хватит на долго.
Плюнув на пуговицы, я завязываю блузку и подбираю с пола пиджак.
— Это ты его? — поворачиваюсь к потирающему челюсть Шершневу, что стоит за моей спиной.
Словно я куда-то убегу. Или Паша рискнет хотя бы дернуться в мою сторону.
Шершнев молчит и отворачивается.
Ответ мне не нужен. Он был написан на его лице.
Все это, конечно, очень благородно. И завтра я буду очень рада, что Шершнев оказался рядом. Но сейчас я не чувствую абсолютно ничего.
Подхватив один из разбросанный по полу чистых листов, я вынимаю из сумки ручку. Затем поправляю пиджак и уверенным шагом оказываюсь возле Паши.
Кладу находки на стол и прижимаю к полированной поверхности.
— Если ты вдруг своей больной головой надумаешь доложить в министерство труда, рассказать о произошедшем хотя бы одной живой душе или окончательно тронешься и пойдешь в полицию — я тебя размажу, понял?
Паша недоуменно смотрит то на меня, то на лист бумаги.
— По-моему у тебя поводов пойти в полицию больше, — выдает он и болезненно морщится. — Не буду я заявлять на Шершнева, я же не больной.
Вздыхаю и равнодушно киваю. Плевать на все.
Внутри такая тишина, что хоть волком вой.
Пустота, что распирает изнутри. Вот-вот взорвусь.
А Паша подносит к лицу руки и растирает покрытую кровью кожу. Сейчас замечаю. Разбитую бровь, пунцовый синяк на скуле. И повернутый неестественным образом нос.
Досталось.
Только мне от этого не горячо, не холодно.
— Лен, я не хотел. Я знаю, что ты не простишь, но…
— Сейчас я не буду заявлять на тебя только из уважения к отцу и Шершневу, —
