казалось, никто не входил уже очень давно.
Копачиу не скоро понял, что обыск на вилле «Катерина» стал на самом деле первой и чуть ли не решающей победой инженера Башалиги в их глухом противоборстве, необъявленном и оттого, может быть, столь холодном и непримиримом, которое инженер, к его чести, «вычислил», пока он, Копачиу, просто радовался своему сближению с таким светским человеком, берущим от жизни все, естественно и без усилий. Только когда интерес к вилле «Катерина» померк, как меркнет в памяти давнишнее путешествие, и когда его помыслы обратились к Винодельне, средоточию владийской цивилизации, к Винодельне, лежащей в руках инженера, как голубиное яйцо, да, инженер любил этот образ — как голубиное яйцо на ладони мужчины, который не побрезгует ничем, даже раздавленным в пальцах яйцом, если его к тому вынудят, — только тогда Копачиу понял всю важность победы, одержанной инженером в тот день на исходе осени. Его как будто толкнуло в ворота — но не рука инженера, а скорее новое для него вожделение, которое он не стал в себе подавлять, хотя оно несколько напоминало то, какое он испытывал в битком набитом автобусе, где потные люди обоего пола прилипают друг к другу одеждой и кожей, сплющивая грудные клетки, смешивая запахи, — или, еще лучше, в общественной бане.
И после, смакуя испуг женщины, которая молчала перед ним, упиваясь тем, что он, один из немногих мужчин, видит ее вблизи, может отмечать в подробностях, как красота ее осыпается, подобно берегу реки, разве только быстрее и болезненнее, может рисовать себе, никого, даже ее самой не стесняясь, как выглядят ее груди, переспелые, словно плоды исхоженных им владийских садов, — итак, увлекшись, он не придал значения тому, что инженер прихватил с собой письма Шербана Пангратти, и даже покрыл его, сказав, будто письма конфискованы для нужд следствия. Но К. Ф. приняла все безропотно, не отрицая, хотя и не признавая шитых белыми нитками обвинений, которые он так беспечно на нее возвел и которых устыдился много позже, когда они уже покинули виллу, разворошенную, с зажженными огнями, с распахнутыми настежь окнами. Она вышла за ними на порог и стояла под входным витражом, уронив руки вдоль тела, все еще красивого той красотой, которая идет к старости, сохраняя облик юных лет, тая медленно и как бы изнутри, без конвульсий, так часто приводящих женское тело к бесконтрольному, устрашающему развалу форм. Она стояла на пороге, глядя ему вслед, пока он осторожно лавировал меж роз, чтобы не зацепиться за шипы, и вдруг холодок прошел у него по спине, и он замер, поеживаясь, среди одичавших, еще зеленых кустов с ясным ощущением, что миновал опасность, что-то непонятное, так и не понятое, излучающее опасность. Он обернулся на женщину, чей силуэт был обозначен в проеме высокой двери, она стояла бледная, с повисшими руками, и от ее плеч, от ее ключиц протяжными, медлительными волнами исходило одиночество, нечеловеческое, без тоски, без боли, и он подумал, что она ничего больше не ждет, что она иссякла.
Долго после того инженер Башалига ограничивался кратким кивком при встрече с ним на крутых улочках Владии или в ресторане «Прогресс», где Копачиу распивал в одиночестве бутылку-другую шипучки и тем вынуждал всех следовать его примеру, впрочем, ничего другого и не держали на деревянных полках, для вящего благородства покрытых лаком. Так сухо он здоровался, пока Копачиу не стал проявлять пристального интереса к Винодельне, что было для него вполне нормально и не переступало границ элементарного сбора информации. С тех пор как Копачиу принялся спрашивать у всех встречных-поперечных, словно бы в шутку: «Ну, как там у вас на винной фабрике? Дела идут, контора пишет? Класть не кладут, жать не жмут, да и вино зато что-то само не льется?» — затевая эти разговорчики больше из мелкого удовольствия снизойти со своего высока, — с тех пор инженер изменил манеру приветствия: коротко кивнуть и затем отвернуться, глядя вдаль через плечо, давая понять, что ему нечего больше добавить, — и вдруг вспомнил про письма, взятые на вилле «Катерина» и вроде бы случайно оставшиеся у него.
Так Копачиу узнал подробности любовной истории, длившейся двадцать с лишним лет и оборвавшейся внезапно: Шербан Пангратти бесследно пропал. Сейчас, размышляя о его исчезновении, Копачиу предполагал, что принц-авиатор был совсем вычеркнут из памяти К. Ф., исключен из ее владийского прошлого — иначе он не мог объяснить одиночество, защитным коконом окружавшее К. Ф. уже тогда, когда инженер чуть ли не впихнул его на виллу. Инженер стал приходить к нему и неторопливо, очень обстоятельно пересказывать любовную переписку К. Ф., письма ее и к ней. Он изучил все тщательнейшим образом, не упустив ни одной детали, вплоть до ошибок во французском, которые углядел в ее письмах, сделав на этом основании вывод, что К. Ф. ни в коем случае не может происходить из по-настоящему «хорошей» семьи, подобные ошибки были непозволительны, и пускался в долгие рассуждения об употреблении французского языка в высшем свете. Копачиу вспоминал сейчас, спустя столько лет, как инженер особенно смаковал сентиментальные пассажи, старомодные и изысканные до смешного, вызывающие в воображении образы амурных историй прежних времен, мифических для Копачиу: летний ресторан, господин, снабженный усами, цилиндром и фраком, и юная блондинка — огромные голубые глаза, розовое платье, белая роза у корсажа — как на выцветшей обложке нотного альбома с вальсами.
Он дал понять инженеру, что письма следует принести в участок, зарегистрировать, сдать в архив, но инженер всякий раз делал вид, что забыл прихватить их с собой, зато в качестве компенсации пересказывал то или иное приключение, которое выводил из интимных намеков в письмах, и проявлял при этом столько вдохновения и выдумки, что Копачиу не мог устоять и слушал, хотя его несколько коробило от того упоения, с каким инженер копался в чужом белье и залезал в чужую душу.
Один-единственный раз он попытался сыграть с инженером в открытую, переломить ощущение от его слов и аллюзий, напоминающее прикосновение к каракатице: кажется, что ты ее ухватил, а она спокойно проходит сквозь пальцы, оставляя по себе едкую черную жижу. Владия пришла в движение, близилось время Транспорта, так называлась ежегодная отправка вина в Город. Назначенного дня для Транспорта не было, вдруг проносился слух, и очень скоро всех начинало лихорадить, граждане то и дело выходили из дому без всякой цели, волновались, далеко за полночь стояли в темноте, таясь за створками распахнутых окон. Если кто-то говорил, что прошлой ночью вроде бы слышали шум грузовиков на окраине города, не наверняка, но все же… его тут же опровергали
