манто и взялась за дверную ручку.
– Роми! Я тебе запрещаю! Не переступай этот порог!
Она застыла. Снаружи нарастал треск фейерверков. Взрывы снова и снова, без остановки. Прощальный букет.
– Я не нуждаюсь в твоем разрешении, – бросила она ледяным тоном.
Я взвился. Схватил ее за руку.
– Это и мой ребенок! – заорал я. – Предупреждаю, если ты попытаешься что-то сделать…
Мои слова утонули в бурлящей тишине. О чем я думал, выкрикивая свою угрозу? Я представления не имел. В отличие от нее. Я не закончил фразу, но ее воображение сделало это за меня. Об этом мгновении я буду жалеть всю свою жизнь.
– Роми… – пролепетал я в ужасе от того, что испугал ее.
Она посмотрела мне в лицо, потирая свое покрасневшее запястье, на котором остались следы моих пальцев. Ее большие глаза выражали страх, гнев, а главное, что причинило мне самую большую боль, решимость, с которой я ничего не мог поделать.
Она покачала головой, на кончике ресниц повисла слеза. И покинула комнату, как покидают мужчину, которого когда-то любили.
21
– Нана и правда немая? – спрашивает Роза.
Эти двое стали неразлучны. Нана нашла в Розе внимательную спутницу. Вместе они совершают длительные прогулки по окрестным лесам и полям. Воздух юго-запада, кажется, пошел Нане на пользу, и она не выказывает никакого желания вернуться в Париж.
– Я никогда не слышала ее голоса, – отвечаю я.
Однажды, вернувшись из школы, я застала мать и Нану за столом на кухне. Роми качала головой, затягиваясь сигаретой. Потом обняла Нану и долго не отпускала. Когда та ушла, я стала задавать вопросы. Почему Нана такая грустная? «Бывают слезы в сердце, которые не всегда добираются до глаз», – ответила мне мать. Нана очень рано оказалась предоставлена самой себе. Кто-то из родственников надругался над ней. И пригрозил, что отрежет ей язык, если она заговорит. Тогда Нана убежала. Переходила из одной приемной семьи в другую, потом в детский приют – и в конце концов очутилась на улице, где наши пути и пересеклись. Но шок оказался слишком велик. Нана больше не разговаривала.
Роза качает головой. В глубокой печали.
Чуть подальше Нана и Нин, сидя на траве, наблюдают за ящерицами. А еще за мошками, лесными клопами и муравьями. На малышке комбинезончик, надетый на голое тело, и меня трогает вид ее худеньких ручек, ласкаемых солнцем. Она испытывает к насекомым такое влечение, которому я не могу найти объяснения. Может, дело в малом размере этих созданий? Или в их хрупкости? Она заставляет их ползать по своим пальцам и совсем не боится, только молча разглядывает усики, тельца и жвала. Особое предпочтение она отдает тем, у кого имеется какой-то дефект. Божьей коровке без одного крылышка. Скарабею со сломанной лапкой.
Внезапно она ловит за крылья пчелу. Я уже готова вскочить со стула, но Роза меня удерживает. В нежных пальчиках Нин насекомое не сопротивляется, не чувствуя никакой угрозы от ее медленных, очень медленных движений. Малышка тщательно рассматривает пчелу со всех сторон. Потом так же спокойно отпускает. Я выдыхаю. Глядя на Нин, я чувствую умиротворение. Эти огромные глаза на пол-лица. Завитушки волос на висках, легкие, как пух. Крошечные ноздри. Ручки у девочки, к сожалению, далеко не пухленькие, а под кожей просвечивают синие жилки – тихие речки, бегущие по ее маленькой вселенной, которая уже заняла такое важное место в моей собственной.
Этой ночью прошел дождь, и мы отправляемся прыгать по лужам. Я надела на нее красные резиновые сапожки, которые ее очаровали. Вот в чем кроется счастье, в ее возгласах радости. Беззаботное счастье, которое затмевает все.
Вдруг у края дороги Нин замечает улитку, висящую на высокой травинке. Коричневую упитанную улитку, обозревающую мир с высоты своей «башни», отданной на милость ветра и грозы. Нин застывает. Делает шаг. Потом другой. И кончиком пальца гладит раковину. Вокруг нас позванивают колокольчики на коровах. Журчит ручеек. Малышка словно загипнотизирована этой спиралью, пятнышками, извилинами и рожками, которые вглядываются в вас, как два подслеповатых глаза, прежде чем превратиться в усы. Нин потрясена. Через долгое время и с бесконечной медлительностью она решается взять улитку в руку. Ее глаза вспыхивают невероятным восторгом. Она только что нашла себе друга.
Вернувшись домой, мы поселяем нашего гостя во дворце (обувной коробке), устраиваем ему банкет (листик салата) и торжественный осмотр нового места обитания (я беру на себя роль гида, а малышка высоко поднимает коробку, чтобы улитка ничего не пропустила). Нин берет мсье Гри повсюду, даже в парк, где мы растягиваемся на траве, чтобы полюбоваться на облака. В их «ватном» пейзаже вырисовываются то птица, то слон, то дракон. Легкий ветерок ласкает мои щеки. Мне хорошо рядом с этим ребенком.
– Что значит «эфемерная»? – вдруг спрашивает она.
Я понимаю не сразу. Выхватывая «фею» и «меру», я как бы заново осмысляю слово, и оно кажется мне красивым.
– Так говорят о чем-то, что живет недолго. Как бабочка. Или цветок.
Она молча на меня смотрит. Раздумывает над моими словами. У меня ощущение, что передо мной маленькая монашка. В ее взгляде обезоруживающая мудрость.
– А я? – еле слышно говорит она. – Я тоже скоро умру?
22
Ночной кошмар. Всегда один и тот же. Суазик, с рукой в огне, окруженная всей командой и толпой незнакомцев, тычет в меня ампутированной ладонью – моей собственной, – требуя правосудия. Скорчившись на слишком маленьком стуле, я умоляю меня выслушать. Но изо рта не вылетает ни звука.
Я с криком просыпаюсь.
Сидя на краю постели, на меня смотрит Роми. На ней наряд, в котором я нашла ее в тот вечер, вернувшись из школы. Бежевое платье в обтяжку и того же цвета шлепанцы с помпонами. И еще – розовые щеки, два округлых пятна румян, слишком ярких, придававших ей сходство с куклой. Одна полоска накладных ресниц отклеилась и упала.
Я встаю, открываю окно, делаю глубокий вдох. Бросаю взгляд на окружающий пейзаж. Слой тумана обволакивает поля всех оттенков зеленого. Вдали кричит петух. Свежий запах росы. Ловлю себя на том, что люблю все это.
Автобус с туристами приедет в полдень. У них будет полтора часа на обед. Не больше и не меньше. Я прокручиваю в голове всю последовательность действий. У меня нет навыка приема групп, в «Роми» никогда не накрывали столы больше чем на десять персон. Иначе осложняется обслуживание, возникает напряжение на кухне. Новые времена, новые нравы.
Под моей дверью лежит записка. Я узнаю почерк Розы: «Для тебя есть сообщение».
Пейо позвонили из турагентства. В группе на обеде будет не тридцать человек, а пятьдесят. Как пятьдесят? Нет слов. Я рада уже тому, что он удосужился передать мне сообщение. А потом задумываюсь: а не выжидал ли он до последнего момента, чтобы меня предупредить?
Я ввинчиваюсь в джинсы, продолжая составлять в голове список всего, что потребуется. Ингредиенты. Перестановка столов. Персонал. И на кухне, и в зале. Как лучше сделать? Еще нет и семи утра, а мой мозг уже работает на полную мощность. В желудке стоит ком.
Почему это событие вгоняет меня в такой стресс? В конце концов, я и не такое видала. Управление гастрономическим рестораном, который вот-вот получит «звезду», таит в себе куда больше сложностей, чем задача накормить группу туристов. Тогда в чем дело? А в том, что я не занималась кухней с вечера той трагедии. Я не выходила на сцену, предпочитая оставаться в тени. Вот что наводит на меня ужас. Да, обожгла себе руку на плите Суазик; но именно на мне вся эта история поставила клеймо. А если я больше ни на что не способна? Не в силах руководить командой? Наладить работу ресторана? А если у меня просто пропало желание?
Ответа нет. И какая-то подспудная сила толкает меня вперед, заставляя делать то, за что я взялась. Я не умею поступать иначе. И никогда не умела.
Сую две таблетки под язык. Хоть какое-то подспорье, чтобы встретить день, начавшийся не лучшим образом.
На кухне Гвен мажет гренки тоненьким слоем масла. Перед
