стремиться...
Да, она была от него очень, очень далека, так же далека, как звёзды, мерцающие на тёмном небе над его головой, а между тем, когда он узнал, что не она взошла на родительский престол, она стала для него ещё дальше в таинственной мгле, уносившей её образ так недосягаемо высоко, что он даже и мысленно не мог за нею следовать. Что с нею будет? Как примириться с тем, что другой занял её место?
— Чего закручинился, хлопчик? — спросил Ермилыч, дотрагиваясь до его плеча, чтоб заставить его очнуться от забытья, в которое он погружался всё глубже и глубже, забывая всё на свете и то, что он не один в душистом садике, замиравшем в тенях наступавших сумерек. — Радоваться надо, что у нас наконец настоящий русский царь в России.
— А цесаревна? — выронил Алексей помимо воли вопрос, назойливо вертевшийся у него на уме.
— И её Господь Бог пристроит на пользу родины, хлопчик, — возразил старик, немного удивлённый заданным ему вопросом. — Тебе кто наговорил так много про цесаревну, что ты так о судьбе её заботишься? — спросил он с улыбкой.
Смешны казались ему политические заботы юноши, заброшенного в безвестный уголок дальнего края. Там, в далёкой блестящей и шумной столице, сетуют о неудаче Елисаветы многие вельможи, а здесь этот юноша, сын пропившегося до нищеты казака, будущий писарь Козелецкого повета, так же, как они, и даже, может быть, ещё страстнее, самоотверженнее жалеет, что не Елисавета сделалась императрицей.
Смешно это показалось Бутягину; ласково потрепав Алёшу по плечу, он стал расспрашивать его про его житьё-бытьё и про планы его на будущее.
— Слыхал я, будто тебя хочет архиерей в Чернигов, в свою крестовую церковь взять, — сказал он после небольшого молчания, вспомнив, что скоро им придётся расстаться и что они не успели ещё ни о чём дельном переговорить.
— Предлагал, да я отказался, — неохотно ответил Алексей.
— Почему?
— Так... Далеко от Лемешей, там и умрёшь, никто из моих не узнает.
Он был так удручён, что мысль о смерти казалась ему отрадной.
— Далеко от Лемешей! — передразнил его с добродушной усмешкой Ермилыч. — А в Питер, в царскую капеллу, поехал бы?
У Алексея вся кровь бросилась в голову при этих словах, и он поднял на своего собеседника загоревшийся от душевного волнения взгляд.
— Ты это взаправду, дяденька, или глумишься надо мной? — произнёс он дрогнувшим голосом.
— А очень бы тебе хотелось туда попасть?
— Дяденька, да ведь взяли же туда и Тарасевича, и Божка, и других! — умоляюще протянул юноша.
— Каждому своё счастье, хлопчик. Кабы от меня зависело, многое бы я сделал и для тебя, и для других, да бодливой корове Бог рог не даёт, вот в чём беда, — прибавил он со вздохом. — А ты молись Богу, да учись усерднее, да будь смирен и высоко в мечтах не заносись, вот и взыщет тебя Господь. Он всё может, в его святой воле унизить или возвысить человека, молись ему усерднее...
IV
В Москве Ермилыч пробыл всего только неделю, но не забыл навестить Авдотью Петровну с Филиппушкой и нашёл приёмную мать Лизаветки в большой тревоге за судьбу названой дочки и её мужа.
Все недовольные Меншиковым, все враги немцев группировались теперь вокруг цесаревны Елисаветы и сетовали, что не она, а такой ребёнок, как сын царевича Алексея, занимает царский престол. Сила Меншикова при новом царе не убавилась, а скорее увеличилась, и он так жестоко покарал своих супротивников, что долго будет неповадно идти ему наперекор. Одна надежда на то, что царю скоро надоест его опека. Уже есть признаки этого: он ластится к тётке, цесаревне Елисавете, не выказывает ни малейшей любви к невесте, дочери Меншикова, которая на целых четыре года его старше и день ото дня, всё больше и больше, привязывается к князю Ивану Долгорукову...
— К сыну князя Алексея? Да ведь это злейшие враги Меншикова! — удивился Бутягин. — А как цесаревна ко всему этому относится? Лизавета Касимовна всё при ней?
— При ней и очень ею любима. От Лизаветы-то я и знаю всё, что тебе рассказываю, — отвечала Авдотья Петровна.
— Когда же ты её видела? Приезжала разве она в Москву?
— Приезжала, чтоб нас проведать. Всего только недельку у нас пожила. Цесаревна так её возлюбила, что дня без неё прожить не может. Насилу отпустила с сынком повидаться. Все свои тайны она нашей Лизаветке поверяет и иначе как тёзкой не зовёт. Простая она и до простого народа ласковая. Какими графами да князьями окружена, а ни с кем не дружит из знати, её больше к простому народу тянет. А уж как Москву любит, страсть! Как была речь на царский престол её посадить, первыми её словами были: «Надо в Москву столицу перенести из проклятого болота». Царенок тоже в Москву рвётся, а уж особливо теперь, когда царицу Евдокию сюда перевезли. И царевна Наталья Алексеевна пишет бабушке, что оба они с братцем за великое счастье для себя почтут в Москву к бабушке приехать. Да вот беда: Меншиков не пускает. И ничего-то они против него не могут поделать: такую забрал власть над всеми, никто пикнуть перед ним не смеет. А уж царь с сестрой, точно из гнезда выброшенные птенчики, такие беспомощные да жалкие! Он и цесаревну так скрутил, что без его позволения никуда и двинуться не смеет. Приказала нам с Филиппушкой кланяться и за Лизаветку благодарить, подарки нам прислала: Филиппушке золочёную серебряную чарочку да бархату алого на кафтанчик, а мне стёганый из китайского шёлка шушунчик. Да мне не подарки её дороги, а память. Ты не поверишь, как её у нас в Москве любят!
— Её и в Малороссии любят, — заметил Ермилыч, вспомнив своё последнее свидание с Алёшкой Розумом. — Не погубил бы только её наш общий враг.
— Многие этого боятся, да Лизаветка говорит, что её уберегут. Нет человека в её дворце, который бы её не обожал и с радостью не отдал бы за неё жизнь. Много она нам про неё рассказывала, какая она до несчастных жалостливая, из последнего бедным помогает, унимать её надо: такая щедрая. И всегда весёлая да со всеми ласковая. Другая на её месте убивалась бы, когда её происками Меншикова престолом-то обошли, а она и виду не
