человечество?
– Ну ведь угробили же Гитлера, бабушка, родненькая! И спасли человечество. Иногда нужно кого-то угробить, чтобы остальным хорошо было. Но я не хотела… Я не думала…
– Запомни, душа моя, что с огнём нужно обращаться всегда осторожно, будь то пламя свечи или огонь сердца. Можно любоваться этим огнём, а можно испепелить так, что не на что будет уже смотреть. Ладно, идём, покормлю тебя.
– Бабушка, а меня выгонят из школы?
– Не знаю. Вот папа придёт, и мы всё узнаем.
Папа пришёл под вечер. Мы все: бабушка, я и Лиза – сидели за столом и ждали его. Лиза уже носила Мишеньку, и бабушка не велела мне рассказывать ей о том, что случилось в школе. Да Лиза не очень-то и интересовалась. Не скажу, чтобы она так уж не любила меня. С её приходом наша маленькая семья распалась на две совсем маленькие семьи, и только папа оставался связующей нас ниточкой. Папа старался как мог, и мне было ужасно жаль, что я так огорчила его. Но что сделано, то сделано. Если бы я могла предположить, что от любви люди умирают, я бы ни за что не велела ребятам орать Анне Генриховне, что мы ее любим. Да и сердце её вряд ли растопишь: оно уже заледенело совсем и не поддавалось огню.
Я услышала поворот ключа в замочной скважине, и в комнату решительным шагом вошёл папа. Он был зол. Брови сошлись на переносице, когда он взглянул на меня.
Чтобы сгладить ситуацию, бабушка встала из-за стола и спросила:
– Кушать будете, Борис Семёнович? Мы вас ждали.
– Варвара Степановна, не заговаривайте мне зубы! – очень строго сказал папа. – Покажите мне маленькую разбойницу, которая чуть было не угробила человека. Маша, сколько можно – я тебя спрашиваю, – и почему я должен каждый раз идти в школу и извиняться за твои поступки?
– Папочка, я не хотела! Честное пионерское!
– Чего ты не хотела?
– Я не хотела, чтобы человек погиб. Я хотела, чтобы человек выздоровел!
– И поэтому ты уложила её на больничную койку?
– Нет. Но когда у человека холодное сердце – это значит, что он болеет. И это заразно, потому что рядом с этим сердцем начинают превращаться в лёд другие сердца! Ну вспомни Снежную королеву!
И я заплакала. Я так горько заплакала, что Лиза не выдержала.
– Боря, я, видимо, опять не в курсе. Почему вы меня исключаете из семьи, Варвара Степановна? Боря, что случилось?
– Наша Маша решила исцелить Анну Генриховну и подговорила весь класс участвовать в этом исцелении. Теперь Анна Генриховна в больнице с сердечным приступом. А я в очередной раз был вызван к директору. Но, поскольку я уйти с работы не мог, мы поговорили по телефону, и завтра он ждёт нас с Машей у себя в кабинете. Речь идёт об исключении Маши из школы.
– Боря, а ведь девочка права! Ты же сам говорил, что ваша Анна Генриховна – настоящее чудовище, – подумав, сказала Лиза, и я впервые посмотрела на неё с благодарностью.
– Молчать! – крикнул папа так громко, что мы все вздрогнули. У Лизы задрожали губы, и она встала из-за стола, желая уйти в свою комнату, но папа жестом остановил Лизу.
– Лиза, прости. Но я прошу тебя: никогда не говори плохо об учителях при детях. Маша – умный ребёнок, но она ещё слишком мала для подобного рода разговоров.
– Правильно, Борис Семёнович! – поддакнула папе бабушка. Но лучше бы она этого не делала, потому что теперь заплакала Лиза.
– Вы просто меня ненавидите, Варвара Степановна, – рыдала Лиза, – потому что я заняла место вашей дочери!
Тут заплакала бабушка, а я стала выть ещё громче.
Папа растерялся, потом схватился за голову и посмотрел на трёх воющих женщин. И тут он засмеялся. Уж не знаю, что на него нашло, но он стал смеяться сначала тихо, потом громче, затем ещё громче, и вот его заливистый смех заполнил всю комнату, а после всю нашу квартиру. И вдруг я почувствовала, что мне стало как-то очень-очень легко. И я, размазывая по лицу слёзы, тоже стала смеяться.
Потом стали смеяться Лиза и бабушка…
На следующий день утром папа отпросился с работы, и мы пошли к директору школы Савелию Фёдоровичу.
Савелий Фёдорович посмотрел на меня поверх своих старых очков в роговой оправе, и мне стало очень страшно. Потом он заговорил. Он сказал, что я невоспитанная девочка и что советским детям непозволительно так себя вести в советской школе. Он говорил долго-долго и наконец спросил меня:
– Берман, если ты готова принести свои извинения всему коллективу на педсовете, мы позволим тебе продолжить обучение в нашей, самой лучшей, школе города.
Я была не готова, но папа сказал:
– Уважаемый Савелий Фёдорович, мы вместе придём на педсовет, и я тоже принесу извинения за поведение моей дочери, если позволите.
– Да, Борис Абрамович, это будет уместно!
– Мой папа не Абрамович, он Семёнович, – тихо возразила я.
– Не дерзи, Берман! – грозно сказал директор, и папа, взяв меня за руку, повёл к двери.
После школы мы поехали в больницу к Анне Генриховне.
Глава пятая
Папина любовь
Глядя на учительницу, лежавшую в больничном халате на скрипучей железной койке, мне стало ужасно жалко её, правда, ненадолго.
– Здравствуйте, Анна Генриховна, – произнёс папа.
– Здравствуйте, Анна Генриховна, – сказала я тихо. – Простите меня, пожалуйста! Я не хотела сделать вам больно, честное слово. Я хотела растопить ваше холодное сердце.
– Что? – Анна Генриховна приподнялась на кровати.
– Простите, Анна Генриховна, – вмешался папа. – Мы все очень сожалеем. Поверьте, это был не злой умысел, а необдуманный поступок десятилетней девочки.
– Этот акт вы называете необдуманным поступком?
– Да, можно сказать и так.
– Я давно вам хотела сказать, Борис Семёнович, что ваши методы воспитания требуют коррекции. Ваша вседозволенность просто недопустима. Я понимаю, что этой вседозволенностью вы компенсируете девочке отсутствие матери, но вы должны держать вашу неуёмную дочь в ежовых рукавицах, если хотите, чтобы из неё вырос достойный член нашего здорового общества.
– Да, я буду стараться, – сказал папа, а я вся сжалась от страха.
Не понимая, что такое ежовые рукавицы, я представила себе их и то, как папа надевает эти страшные рукавицы с огромными ежовыми иголками на руки и хватает меня этими рукавицами за шею. Я заплакала.
– Будем считать эти слёзы слезами глубокого раскаяния, – произнесла Анна Генриховна и царственно добавила: – Я прощаю тебя, Мария Берман. Но подобного поведения больше не потерплю.
Поблагодарив Анну Генриховну, папа, попрощавшись, взял меня за руку и вывел из палаты. Мы вышли на улицу и дошли до сквера, в котором и начиналась вся эта история. Папа сел на скамейку, а я, плачущая, села рядом. Мы так и сидели молча. Мне казалось, что папа вот-вот вытащит эти рукавицы, но папа крепко-крепко обнял меня, поцеловал и прижал к себе.
– Бедная моя Тыковка… бедная
