мы и разошлись по домам.
Дома я подошла к зеркалу и решила попробовать заплакать. Это оказалось не так-то просто.
«Нужно нарисовать портрет Генриховны», – подумала я и быстро намалевала тётку с выпученными глазами. Поставила лист перед собой и попыталась заплакать. Слёзы никак не хотели течь из моих глаз. И тогда я на портрете дорисовала сердце. Представив, как это сердце будет таять, плавиться, как потеплеет колючий взгляд Анны Генриховны, как она раскроет нам свои объятия, я заплакала. Мне стало так жалко себя, ребят, но особенно её, ненавидящую меня всем своим холодным сердцем…
Глава третья
Классный час
Каждый день я стояла у зеркала, учась искренне плакать, чтобы растопить лёд в сердце учителя. Мы с девчонками на переменах бегали в туалет и там показывали, как у нас получается плакать. Кто-то из нас держал дверь, чтобы не вошли дети из других классов, остальные рыдали в голос. К пятнице мы практически освоили это дело и в четверг собрались на генеральную репетицию на нашем месте, в парке. По моей команде все девочки зарыдали, а мальчишки нахмурились. Потом я сосчитала до трёх, и мы дружно заорали: «Мы любим вас, Анна Генриховна!»
Мы ещё три раза поплакали, покричали и побежали по домам с надеждой на завтрашнее чудо: из чудовища должна получиться Василиса Прекрасная!
Прозвенел звонок, и мы все как один встали у своих парт. Ленка Орлова и два её почитателя тоже присоединились к нам, хотя Орлова сказала, что плакать она не будет. В класс быстрым шагом вошла Анна Генриховна. Увидев нас, притихших и смирных, она остановилась как вкопанная. Потом тихо подошла к столу и подёргала стул. Заглянула под стол. Оглянулась на дверь, потом на нас. «Сели все», – строго сказала Анна Генриховна и ещё раз, перед тем как сесть, попробовала, крепко ли стоит стул. Мы сели все как один и сложили руки на парте.
«Издеваетесь?» – тихо спросила Анна Генриховна, сощурив глаза. Когда Анна Генриховна злилась, она всегда щурила глаза. Все посмотрели на меня, и я кивнула. И тут началось нечто невообразимое: девочки тихо заплакали, глядя на растерявшуюся Анну Генриховну. Она схватилась за сердце и спросила скорее себя, чем нас: «Что случилось?»
«Вот, – возрадовалась я от всего сердца, – она готова полюбить нас! Лёд-то, оказывается, топится!» После чего я завыла в голос. Девчонки приняли это как сигнал и стали подвывать мне.
Анна Генриховна начала беспомощно носиться по классу и спрашивать, все ли живы. Она подбегала к мальчишкам, которые не рыдали, а просто хмурились, но они молчали – ждали моего сигнала. Анна Генриховна обессиленно опустилась на стул. Она была белее снега.
«Пора!» – подумала я и взмахнула рукой.
Мы все встали и заорали, что было сил:
– Анна Генриховна! Мы вас любим!
Того, что произошло дальше, не ожидал никто… Анна Генриховна, закрыв глаза, рухнула со стула. Мы все замерли, боясь пошевелиться. Перед моими глазами сразу пронеслась вся жизнь. Это я виновата в её смерти! Это только моя вина! Меня заберут в колонию, папа поседеет от горя, а бабушка… Что будет с бабушкой, я даже не хотела думать. Все смотрели на меня, а я стояла и смотрела на лежавшую Анну Генриховну. Тут дверь в класс распахнулась, и мы увидели завуча Веру Игнатьевну. Её кабинет был недалеко от нашего, и она поспешила на шум.
«Что здесь про…» – Вера Игнатьевна не договорила, потому что увидела лежавшую на полу Анну Генриховну. Она подбежала к трупу – а мы уже все мысленно похоронили нашего классного руководителя – и стала тормошить его. Потом схватила стакан, налила воду из графина, сделала глоток и прыснула водой в лицо Анне Генриховне. Та очнулась и заорала. Потом Вера Игнатьевна помогла ей подняться и вывела в коридор. Видимо, пошли в медпункт.
Мы все стояли молча, и я понимала, что натворила что-то страшное. Я и не предполагала, что растопить холодное сердце учителя – это так непросто. Все молча смотрели на меня, а я не знала, что сказать. В этот момент в класс вбежал директор школы.
– Кто это сделал? – с ходу закричал он. – Сволочи, я вас спрашиваю, что здесь произошло?
– Мы оплакивали холодное сердце Анны Генриховны, – сказала я.
Все наперебой стали рассказывать и про Снежную королеву, и про Герду, и про холодное сердце, и про одиночество, и про то, что мы хотели как лучше… Только я стояла и молчала. Савелий Фёдорович крикнул «цыц», и в классе стало тихо.
– Я ещё раз спрашиваю: кто это сделал? – зло спросил директор и посмотрел на меня. – Берман, это ты?
И тогда Сашка Макаров встал и тихо сказал:
– Это сделал я, Савелий Фёдорович.
– Берман, Макаров, со мной, остальным сидеть тихо, не шелохнуться.
Пока мы шли за директором, услышали сирену «скорой помощи». Она явно ехала к нам. Мне стало страшно, не за себя – за Анну Генриховну. И я по-настоящему зарыдала.
Глава четвёртая
Как нужно обращаться с огнём?
– Бабушка, родненькая, я не хотела! Честное слово, я не хотела, чтобы так было!
– Я знаю, Мария.
– Ну хоть ты поверь мне. Я хотела растопить её сердце. Помнишь, как Герда растопила сердце Кая?
– А почему ты решила, что сможешь это сделать?
– Мне казалось, у меня получится.
– Почему тебе так показалось?
– Потому что растопить лёд может только тот, у кого горячее сердце. Ты же сама говорила, что от горячего лёд начинает плавиться.
– Мария, я тебе сейчас покажу одну вещь.
Бабушка взяла свечу, стоявшую на комоде в красивом подсвечнике, и поставила её на стол. Потом бабушка зажгла спичку и поднесла к фитилю. Пламя осветило стол. Я не отрываясь смотрела на пламя и не понимала, зачем это бабушке было нужно. Я сто раз видела, как бабушка зажигает свечи, но чувствовала, что сейчас она хочет мне сказать что-то очень важное.
– Подойди, Мария.
Бабушка говорила строго и называла меня «Мария». «Слава богу, что не Мария Борисовна», – подумала я и подошла к столу
– Красиво горит? – спросила бабушка.
– Красиво, – согласилась я. Язычок пламени не вертелся из стороны в сторону, а поднимался ввысь ровно-ровно. Я боялась шелохнуться: меня прямо завораживал этот огонёк. Каждый человек любит смотреть на огонь, если это не горит его дом, конечно.
– Потрогай пламя, не бойся!
Я удивилась, мне ведь не три года и меня не обманешь: каждый ребёнок знает, что огонь – это горячо.
– Не буду, бабушка. Боюсь, что обожгусь.
– Здорово ты устроилась, Мария Борисовна! Оказывается, ты знаешь, что такое боль! И не хочешь, чтобы тебе было больно. Так почему же ты готова сделать больно другим?
– Я не специально! Ну почему же ты мне не веришь? Я думала, что так будет лучше для всех.
– Хочешь сказать, что ты чуть не угробила человека и этим хотела спасти
