сказала Юмашева, прижимая салфетку к носу, — Силкин, меня сейчас вырвет. Оставь его, Петров. Иди вниз, сегодня у вас Резник за главного.
— Мне бы в туалет, — сказал Силкин, как только за дежурным закрылась дверь.
— Что ж ты раньше молчал? Дежурный ушел, думаешь, я тебя в туалет поведу? — удивленно подняла брови Юмашева.
— Мне все равно, — Силкин скривил губы в ироническую улыбку, — а Петрову я говорил про туалет.
— Ладно, придется тебя сопроводить, ты же не сбежишь от меня? — она вышла из-за стола и подошла к Силкину.
— Зачем? Я сам хотел сдаться. И солому хотел сдать, — Леня лукаво улыбнулся, и Гюзель Аркадьевна засмеялась, глядя на его улыбку.
— Ты, как Дед Мороз, в полицию только с подарками ходишь. Пошли в туалет, прямо по коридору, и никуда не сворачивай. Шаг вправо или влево, расстрел на месте, — пошутила она, сопровождая Силкина.
— Я бы и один сходил, патроны целее будут. — Леня обернулся и чуть не упал, споткнувшись о ковровую дорожку.
— Осторожно, только без травм и повреждений, смотри под ноги. Исхудал весь, опаршивел, как дворняга бесхозная. В «Крестах» тебя хоть отмоют, почистят, покормят, — рассуждала она, глядя, как Силкин приволакивает ноги в тяжелых башмаках, — а то у тебя башмаки перевешивают тело. Вот тебе туалет, писай спокойно, а я буду стоять рядом, ничего-ничего, я целый полковник, имею право стоять рядом, когда задержанный отправляет естественные надобности.
Она ничего не чувствовала. Старалась ни о чем не думать. Посторонние мысли гарантировали растрату душевной энергии, которую нужно сберечь для разговора с задержанным. Юмашева отвернулась от Лени, краем глаза наблюдая за его действиями. «Если сейчас вспомню о том, что я — женщина, то умру от разрыва сердца. Прямо здесь, на грязном полу туалета. Интересно, а как люди умирают от разрыва сердца? Ведь сердце не может разорвать грудную клетку. Значит, рвется один-единственный микроскопический сосудик, а человеку кажется, что разрывается его грудь, и сердце, этот непрерывно бьющийся автомат, вылетает наружу, не выдержавший нечеловеческой нагрузки. А что нечеловеческого в том, что я смотрю краем глаза на Силкина в момент отправления им физиологических потребностей? Обычная работа, рутинная и монотонная. Сейчас он справится со своей нуждой, и я буду его допрашивать, задавать вопросы, простые и каверзные, и на все мои вопросы Силкин должен ответить. Успокойся, Гюзель Аркадьевна, прежде всего ты — полковник, а потом уже женщина», — мысленно обратилась к себе Юмашева и вслух спросила:
— Силкин, ты что? Целый год в туалет не ходил?
— Нет, это у меня мочевой пузырь застужен, — сказал Леня и вышел из-за перегородки.
— Не повезло тебе, наверное, почки больные, это все от наркотиков, — посетовала Юмашева и скомандовала, — прямо по коридору и направо. В ту же дверь.
В кабинете она заново вскипятила чайник, заварила чай и поставила чашку перед Леней.
— Пей чай, Леня, пока горячий. Могу коньяка накапать. Или не надо? Тогда расскажи о себе. Только коротко, где родился, где учился, как дошел до такой жизни. Я послушаю и подумаю, что с тобой делать.
«Все, как обычно, избалованный мальчик, единственный сын у обеспеченных родителей, — думала она, слушая сбивчивый рассказ Силкина, — они прокладывали ему рельсы, а он не захотел топать по готовым шпалам, увлекся иной стезей, покатился по другой дорожке, той, на которой полно опасностей и приключений, как ему сначала казалось. Затем пришла расплата. За приключения пришлось заплатить слишком высокую цену. И тогда родители испугались, купили ему комнату в коммунальной квартире и забыли о том, что у них имеется единственный сын. Отреклись, так сказать».
— Ты вообще не встречаешься с родителями? — спросила она, перебивая Ленин рассказ.
— Вообще, — честно признался он. — Они не хотят меня видеть.
— Воровал? Стащил что-нибудь из дома? — она представила, как родной сын тайно выносит вещи из семьи.
— Воровал-воровал. В последний раз стащил все семейные драгоценности; бабушкин перстень, золотое колье, старинные монеты, и все продал за бесценок на Мальцевском рынке. Вот они и отлучили меня от дома, — охотно делился своими похождениями Силкин, было заметно, что он изо всех сил старается выглядеть в глазах Юмашевой здоровым и бодрым парнем.
— Давно живешь в пятнадцатой?
— Полгода. Надоело, — Леня мотнул головой, крепко зажмурился, поморщился и продолжил: — Ходят все, кому не лень. Девки какие-то незнакомые, мужики. Я их никого не знаю. Димона давно знаю.
— И я Димона давно знаю. Он трижды судимый за наркотики, — сказала Юмашева. — Он же старше тебя, это он тебя на иглу посадил?
— Он. — Леня опять мотнул головой. — Но я не в обиде на него, сам хотел попробовать.
— С тобой все понятно, вдоволь напробовался, досыта, наверное, уже тошнит. Почки вот испоганил. Димон тоже свое получит. Ты мне вот что скажи, ты ничего не слышал про убийство в соседнем доме, ну, в седьмом, как раз напротив твоего. Там генерального директора убили. Может, что видел или слышал?
— Нет, ничего не слышал, никого не видел, — затряс головой Силкин. — Солома моя, честно признаюсь, сам хотел ментам сдать. А про убийство ничего не знаю. Не видел и не слышал.
— И выстрел не слышал? — Юмашева покусала губы, незаметно для себя раздражаясь. — Или не хочешь мне говорить?
— Не слышал, ничего не слышал. Никаких выстрелов. — Силкин закрыл лицо руками.
— Не закрывайся от меня, Силкин. Лучше скажи, кто-нибудь приходил к тебе? Спрашивал что-нибудь про это дело? Посмотри мне в глаза!
Она подошла к нему и приподняла лицо. Ее сердце сжалось, на нее взглянули измученные нечеловеческим страданием больные глаза, точнее, глаза затравленного животного, ждущие быстрой смерти, жаждущие скорого конца. «Господи, как он измучился в этом притоне, — ужаснулась она, разглядывая воспаленные веки, расширенные зрачки, сквозь которые проглядывала истерзанная душа. — Надо ему дать отдохнуть, пусть выспится, поест, а завтра-послезавтра поговорим, лучше выберу время и съезжу к нему в “Кресты”. Зачем человека мучить, он и так доведен до состояния невменяемости, вот откуда его шутки и приколы, все они от безысходности, человек в таком состоянии выть должен, а он шутит, как перед смертью. Силкин свою смерть чувствует, слышит ее запах, вот почему от него исходит такое амбре. Это от него смертью пахнет».
— Ладно, Леня, не мучайся так. Завтра поговорим. Подпиши вот здесь и здесь. Солома твоя? Откуда у тебя может быть солома? У тебя на кусок хлеба денег нет. Это Димон принес? Ладно, не хочешь говорить, не надо, но учти, Димона мы тоже задержим. Давай, я тебя отведу вниз, скажу, чтобы покормили тебя, как следует, дали аж двойную порцию макарон и хлеба. И помыться бы тебе надо, Леня.
Юмашева злилась
