в грязные пальцы и устремил на меня выжидающий взгляд из-под косматых бровей, на этот раз без ехидства на лице. Несколько седых прядей выбились из-под повязки и упали на его виски.
– Может, имена? Фамилии? Названия улиц? – спросил он, спустя полминуты.
– Имена? – переспросил я.
– Да, имена. Вроде бы и придраться не к чему, а понимаешь, что звучит все это нелепо.
– Да мало ли, как людей могут звать. Тебя же зовут Мучеником.
– Назови.
Я усмехнулся и нервно поерзал на стуле.
– Червоточина, Генрих Асфиксия… – ответил я с улыбкой, чувствуя, что улыбка эта глуповата.
– Не слишком нарицательно, нет?
– Не знаю, – я пожал плечами. – Мне все равно.
– Нет, Беспомощный, – протянул старик. – Ты хочешь, чтобы тебе было все равно, но это не так.
– Ну, а Мученик – это имя или фамилия?
– И то, и другое.
– И почему ты себя так называешь?
– Потому что я не помню, как меня зовут! – воскликнул он злобным шепотом и придвинулся ко мне через стол.
– Но я-то помню, как меня зовут, – парировал я.
– Это пока… – процедил он. – Это ведь только начало.
Я никогда особо не верил в сверхъестественное, но в данный момент старался представить, что передо мной сидит блаженный. Другого логического объяснения просто не было. Воспринимать всерьез то, что он говорил было даже страшно, и приходилось заставлять себя видеть того самого городского сумасшедшего, от которого стоит держаться подальше. Потому что некая завеса чужого разума для него открыта.
– Твою мать, – прошептал я с усмешкой и покачал головой. – Не стоит тебе обольщаться, старик. Сегодня я познакомился с девушкой, которую зовут вполне нормальным именем: Каролина.
– И что? Пусть так. Но я уверен, что эта Каролина прошла мимо, не оставив тебе надежды. Тебе не место в ее жизни. Я прав?
– И почему так произошло?
– Да знал бы я! Хер бы тогда сидел сейчас с таким глупцом, как ты.
– Отлично.
– А вот Червоточина – это твой вариант. Можешь делать с ней все, что захочешь. Только будь готов к тому, что и она с тобой сделает все, что захочет.
– Ты, может, ее знаешь?
– Нет. Но я успел увидеть достаточно Червоточин в своей жизни. Так что, не сомневайся: с ней тебе по пути.
– Нет, это не так.
– Это так, Беспомощный. Это так. – Вновь он издал этот отвратительный смешок и отправил в рот кусок сыра. – Что еще тебя удивило? Расскажи, не нужно стесняться. Перешагни через этот порог вымученного неверия и поделись со стариком.
Я задумался ненадолго о том, что абсурдность некоторых событий признать вслух гораздо сложнее, чем согласиться с ней в своей голове.
– Вчера продавца забрасывали его же хот-догами, – сказал я, вновь отведя взгляд. – А сегодня я видел, как женщину арестовали за то, что она выбросила носки своего мужа и вылила его бутылку водки.
– Интересно.
– Это не интересно! – воскликнул я, потеряв самообладание. – Это… это…
– Ну же! Скажи! – я заметил, что Мученик напрягся всем телом.
– Это… я не знаю, – простонал я и провел руками по лицу.
– Это необходимо, – сказал он и допил свое пиво.
– Что значит, необходимо?
– Это значит, что я пытаюсь тебе помочь узнать Имя.
Несколько секунд я внимательно смотрел ему в лицо, а он молча кивал в знак согласия. Тогда я понял, что боюсь поверить ему.
– Знаешь, я, наверное, пойду. Не вижу смысла в этом разговоре.
– Погоди. Возьми еще рома, и я тебе кое-что расскажу. Не пожалеешь.
Он заговорщицки подмигнул мне и придвинул ближе пустые рюмки и бокал. Любопытство все же было сильнее страха, и я рассудил, что могу уделить ему еще полчаса – не больше. В этот раз я взял ему сразу четыре порции.
– Что ты хотел мне рассказать? – спросил я, подождав, пока Мученик выполнит свой ритуал с ромом.
Он отодвинул от себя тарелки со своими объедками и протер грязными руками свои водянистые глаза.
– Мне было двадцать пять лет, – начал он, положив локти на стол и опустив взгляд, – когда я, как и ты решил поиграть в эту забавную игру.
– Я не играю ни в какую…
– Погоди, не перебивай. Просто послушай. Тебе должно понравиться. Решил я, значит, все упорядочить. Найти ответ на вопрос: где мое место в этом мире? Знакомо, правда? Решил я, значит, подчинить этот мир, показать ему – кто здесь хозяин. Не мог больше мириться с бесцельностью своего существования, с отравляющей душу безнадежностью, с тоской по смыслу бытия. Я думал так: если этот мир не хочет открыть мне своих законов, значит, я сам их открою. Взломаю печати, но место свое и призвание найду! Верой себя напитал, сил набрался столько, что на завоевание империи бы хватило. А потом встал и пошел. Место свое искать пошел. Как ты прямо! Клялся, что любить буду всех и каждого, что благо сеять по миру буду, что надежду вокруг себя буду взращивать, что примером стану для таких же, каков сам был. Каков ты. Ну, ты понял, – он еще раз подмигнул. – Ты, наверняка, сейчас такими же оправданиями себя кормишь. То же самое надумываешь, чтобы прикрыть истинный смысл своего отчаянного бегства в новый мир.
– С чего начал? – спросил я, стараясь не придавать особого значения последним его словам.
Мученик промочил горло из нового бокала пива, который я принес ему с четырьмя рюмками рома.
– С чего начал? Начал с того, что к людям пошел. Но не так, как ходил до этого. С любовью пошел. Обещал себе, что даже самый презренный червь отныне найдет пристанище в моем сердце, что даже последний подонок получит в моем сердце право на второй шанс, что справедливость на моем пути восторжествует под ударами любви. Врал себе безбожно, в надежде, что скоро сам поверю в это вранье. И знаешь что? Сначала ведь получалось. У тебя получается?
– Да, – не стал лукавить я.
– Что именно?
– Работу хорошую нашел уже в первый день.
– И работа эта… – он замолчал, давая мне самому возможность закончить.
– Довольно необычная.
– Знаешь, кем я работал в свое время?
– Кем?
– Собирателем блох.
– Что?
– Деньги платили сумасшедшие. А я носился по городу в поисках бездомных собак и кошек, заманивал их к себе, приручал с помощью лакомств. А потом сидел и часами вытаскивал из их шерсти блох, складывая их в баночку. Как тебе такая работа? За год на дом накопил. Прожил в нем год с небольшим. Отличный дом был, с привидениями. Спишь, бывало, и слышишь, как в соседних комнатах дверцы шкафов хлопают, и смеется кто-то, прямо заливается. Но я-то уже тогда знал, кто смеется.
