сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.
Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце моё мишень,
Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним,
которая говорит.
II
В краматории, в крематории
на пригорках горят цикории,
словно венчик природного газа,
голубого русского глаза.
В краматории, в крематории
на дорогах потёки крови, и
вылезают из-под руки
бледно-розовые кишки,
и клюёт некормленый петел
человеческий жирный пепел,
это, мамочка, ничего,
это братское торжество,
что заходит над детским садом
самолётик, смазанный салом,
и глаза с голубым оскалом
эуропэйские у него.
III
Молодому лётчику нынче снится,
как он нижним фронтом бросает ФАБы,
в воздухе летят, запрокинув лица,
дети нарисованные и бабы.
Вот ещё одна голова взлетела,
поглядела глазом пустым в кабину.
«Что же ты наделал, – прошелестела, —
как же не узнал ты родного сына?
Спрятался я, папа, в кусты картопли,
потому что я маленький и глупый,
мама надо мной испускает вопли,
видишь, как у мамы дёргаются губы?
Но зато теперь не пойду я в школу,
поднимусь по лесенке в свет кромешный,
помни своего сыночка Миколу,
приноси мне камешки и черешни».
Лётчик спит, и свет ползёт к изголовью,
аки тать, и нет никого,
в небесах, объятых огнём и кровью,
лесенка стоит для него.
IV
В гору поднимается душа без изъяна,
перед нею Пётр в чинах эцилоппа.
«Я жена взрывателя, – говорит мембрана, —
в бежецком котле за пучком укропа
варятся мои промокшие берцы,
жёлтая мабута, покрытая солью,
будь так добр, апостол, подай мне смерти,
я свои грехи искупила кровью,
что же ты глядишь на меня, улыбаясь,
где моя желанная смерть вторая?»
Пётр, гремя ключами от гравицапы,
рукавом космического хитона
отирает лицо от кровавого крапа
чуть живой души, из ларингофона
сквозь помехи доносится голос Бога:
«Всё в порядке, Камень, не медли, трогай».
V
Солдат удачи и ко начинает сезон продаж
внутренних органов: печень, кишки, купаж
из костей и нервов – хотите невров?
Мальчика на запчасти? – Всё равно он теперь ничей.
Мистер Шмайден торгует мышцами палачей,
вагинами малолеток… Надоело жить по старинке? —
купи себе новые лёгкие и учись играть на волынке.
Покупайте оптом, дешевле, почти что даром —
мы теперь всегда с ликвидным товаром!..
Они сыграют ему «Янки Дудль» напоследок,
они приспустят флаг над лужайкой жёлтого дома,
звук на миг зависнет над стайкой рабов и деток,
над могилой папочки-дуролома,
важный пастор скажет – не время пустых речей,
разбирайте беднягу Шмайдена – он ничей…
Яблоки в саду на земле, полумрак, холод,
нас несёт в неизвестность, нас окружает бедность,
и неважно, какой это год и какой город,
ибо ты излучаешь свет и моя нежность
спрятана глубоко в тебе,
спрятана глубоко в тебе,
как янтарь в кембрийской сосне,
как бабочка в тишине,
как солдат, летящий во тьме
в пылающем геликоптере.
VI
Вертолёты – души убитых танков,
чьи глаза забиты кровью и глиной, —
словно чуя свой же мертвецкий запах,
долго кружат над сонной лощиной,
ничего не видя на экранах прицелов,
что случилось, толком не понимая,
огненное небо на новое тело,
как бушлат прожаренный, примеряя,
а потом уходят в сторону света,
и мне улыбаются их пилоты.
Жаль, я не узнаю, зачем всё это,
кем потом становятся вертолёты.
VII
В поле дует суховей.
Выйдешь с древния иконы
Богородице своей
бить о дождике поклоны.
Вот такие наши дни,
вот такое наше лето,
снова человек войны
обернулся вспышкой света,
снова человек труда,
чтоб мы жили, как в европах,
не вернётся никогда
из оплывшего окопа,
из размытого весной,
точно горькими слезами,
ну давай, пойдём со мной
в гости к украинской маме,
ничего не скажем ей,
ткнувшись в старые колени, —
матери своих детей
ищут по долине тени,
только те в ответ молчат,
кто на русском, кто на мове,
изувеченные, спят
в чёрных лужах общей крови.
VIII
Злонамеренных мёртвых прошу подавать свой голос
на листочках без подписи,
тех, кто погиб в Афгане
или Чечне, – на бурых, залитых кровью,
малолеток, сгоревших на киче,
прошу прилагать уголь,
старый полкан Хоттабыч,
спаливший детей бензином, и ты,
свинорылый кум Маргарин,
в твоих глазах, голубых, как медбатская грелка,
однажды мелькнула жалость, ну вот,
приложи один глаз вместо вотивной таблички,
он пойдёт за двоих, ты всегда был пьян, а ещё —
кто там стоит в отдалении, тихо воя?
Девочка кладёт голову на плечо
тощей старухе, зачем они снова плачут?
Нет, это всё ни к чему, мирняк расстрелянный – мимо,
им нельзя давать голос, их слишком много,
они должны быть в раю… Итак, у меня вопрос:
остаёмся мы здесь, товарищи, или
ищем себе новые воплощенья
и приносим в мир ещё более благочестья?
Ад готов нас принять, но у меня в руке
пара носков шерстяных, их связала мне
