ко мне, поздравил со свободой и попросил следовать за ним. Я пошел. Товарищи бросились за мной вдогонку, плачут, бросаются на шею, целуют: “Не забудь напомнить о нас…”
По дороге этот офицер многих еще вызывал и, следуя за ним, мы пришли в привратницкую. Здесь на наковальне солдаты разбили наши ножные и ручные кандалы, после чего нас попросили зайти в тюремную контору. Здесь сидела комиссия по освобождению. Она сообщила нам, кто из нас по какой статье освобождается, и поздравила со свободой. Отсюда уже без провожатых мы сами свободно вышли на улицу. Здесь нас встретили толпы народа, которые также приветствовали нас со свободой, зарегистрировавшись в городской думе, мы отправились в госпиталь, где для нас были отведены помещения».
Махно в те дни недолго задерживался в Москве – до слез, до стона потянуло в Гуляй-Поле, к местам родным, к родным людям, – надо было как можно быстрее ехать туда. Повидавшись в Москве кое с кем из анархистов, наладив контакт с опытным Аршиновым-Мариным и отведав с ним старорежимной водки, Махно стукнул горделиво себя кулаком в грудь «Анархия – мать порядка!», глянул прощально на Москву и прыгнул на подножку поезда, уходящего на юг.
С собой увозил десятка три анархистских брошюр – груз, который он считал бесценным.
В анархистах ему нравилось все – и бунтарство, и то, что никто никому не подчиняется, и знамя, на котором обязательно должны быть вышиты золотом, – а на деле чаще всего бывали просто намалеваны белой краской, – кости и череп, и длинные волосы бунтарей, из которых можно было лепить замысловатые прически с кольцами, вензелями и коками, как это делал, например, Михаил Бакунин, и шаманское обаяние «братских» теорий Петра Кропоткина – второго после Бакунина идола, но не столь кровожадного, как Бакунин, даже проповеди насчет того, что у анархистов должны быть не только общие куры и телята, но и общие жены, и те нравились Махно.
«Приехав домой, я застал старушку мать сильно постаревшей, согбенной, беспомощной, – написал Махно. – Девять лет моего отсутствия ее сильно изменили. Братья в мое отсутствие обзавелись семьями и теперь были на войне».
Мать долго висела у Нестора на плече и плакала. Рыдания трясли ее усохшее немощное тело, она задыхалась, кашляла и вновь плакала; наконец Махно отстранил ее от себя, сказал строго:
– Хватит, маманя, плакать, у меня весь пиджак твоими слезами пропитался. Нельзя так. Дорогая вещь – испортишь.
В это время раздался стук в дверь.
– Войдите! – прокричал Махно, отрывая от себя мать.
В небольшую, словно бы затрещавшую под внезапным напором хату ввалился Семен Каретников – свой человек во всех смыслах. Анархист по призванию, батрак по профессии, бедняк па сути. С Сенькой и братом его Пантюшкой Нестор опустошал в детстве гуляйпольские сады, промышляя то крупными, не меньше абрикоса сливами, то самими абрикосами, то ранней черешней, сладкой, как сахар, то хрустящими, будто репа, яблоками под названием «моргулек»…
Махно молча шагнул к Каретникову, обнялся. Каретников радостно стукнул Нестора кулаком по спине, поморщился – он едва не отшиб себе кулак о костяшки хребта. Охнул сочувственно:
– Ох, Нестор!
«Утром 23 марта я уже был на трибуне перед всем гуляйпольским населением, – написал Махно. – Я призывал крестьян реорганизовать свой общественный комитет, который был создан произвольно и возглавлялся не местными, а офицерами 8 сербского полка, стоявшего тогда в Гуляй-Поле. Я призывал крестьян, рабочих и трудовую интеллигенцию взять всю жизнь села в свои руки.
Скоро общими усилиями крестьян, рабочих и местного учительства был реорганизован сначала только местный, а потом и волостной, и общественный комитет. Одновременно с реорганизацией комитета я начал организовывать в селе крестьянский союз, который из местного скоро расширился в волостной, а потом и в районный. Занимая пост председателя крестьянского союза, я одновременно был помощником председателя общественного комитета, председателем земельного комитета, председателем профессионального союза металлистов и деревообделочников и председателем больничной кассы…»
А что, неплохая получилась карьера! Для бывшего-то каторжника. Оставалось только взять почту и телеграф и сменить главного уездного начальника по фамилии Михно. Михно – почти однофамилец Махно, одна буква только подкачала, – прислал в Гуляй-Поле несколько телеграмм с приказом отстранить бывшего каторжника от всякой общественной работы, не доверять ему даже должность конюха…
Махно, получая эти телеграммы, лишь хитро посмеивался, да поручал кому-нибудь из приближенных оттащить высокие послания в общественный нужник. Потребность в такого рода литературе там всегда была очень высока. Жаль только, что телеграфные бланки были отпечатаны на жесткой бумаге.
Война Махно с Михно закончилась ничем – Михно скоро исчез с горизонта, а Махно прямиком зашагал в историю.
«Март 1918 года принес нам в Гуляй-Поле весть, что Центральная Украинская рада заключила с Германией и Австро-Венгрией военный договор, при помощи их войск заняла Киев и движется в глубь Украины.
Это ошеломляюще подействовало на наш район, так как крестьяне и рабочие хорошо знали, что им может принести Украинская Центральная рада своим святейшим союзом с Карлом Австрийским и Вильгельмом II…»
Махно заметался: от этой чумы, от немцев с австрийцами, надо было спасаться.
«По зову гуляйпольского революционного комитета группы анархистов-коммунистов и левых эсеров (большевиков у нас не было), профессионального союза весь гуляйпольский район объединился вокруг этого комитета в недельный срок времени.
Немецко-мадьярско-австрийские войска с проводившими их разведывательными отрядами Центральной рады подходили к Екатеринославу. Поэтому гуляйпольский комитет поручил мне, как главе своему, сорганизовать себе полевой штаб и создать из крестьян и рабочих вольные батальоны, которыми и руководить в борьбе против Центральной рады и немцев».
В день Махно приходилось по нескольку раз выступать на митингах – он призывал людей подниматься на борьбу против оккупантов.
О Махно прослышали даже в Киеве – в Гуляй-Поле из украинской столицы приехала представительная делегация. Находились в ней в основном толстопузые дядьки – киевские функционеры, для которых слово «москаль» было ругательным, даже более ругательным, чем слова, которые мальчишки писали на заборах (немцы-то были приглашены на Украину в пику москалям – Ленину, Троцкому, Свердлову, Бухарину и прочим), находились в делегации и представители германской армии – несколько бровастых, щекастых оберстов с витыми серебряными погонами на плечах.
Киевские дядьки нарисовали перед гуляйпольцами удручающую картину – если жители вздумают взяться за вилы и выступить против немцев, то Гуляй-Поле и окрестные села будут сожжены. Такая перспектива гуляйпольцев не устраивала, и они согласно подняли руки вверх, показывая, что ничем, кроме щепок для ковыряния в зубах, не вооружены.
Делегация похлопала населению – браво, мол, и отбыла в Киев. На следующий день в Гуляй-Поле вошел австрийский полк.
Москва на оккупацию Украины никак не отреагировала – у нее своих забот было полно, – бывший царский генерал Павел Скоропадский разглядел для себя в
