Махно не помнил, тот умер совсем маленьким, подавившись вишневой косточкой – случалось, увы, и такое, – двое других братьев, Савелий и Григорий, находились сейчас в Гуляй-Поле, ждали команды Нестора – готовы были пойти за ним куда угодно. Братья есть братья – родная кровь.
В двенадцать лет Нестор Махно окончил церковно-приходскую школу и пошел работать в красильную мастерскую, немного позже – перешел работать на небольшой металлургический заводик, окуривавший дымом весь поселок, в литейный цех. На заводе он вступил в анархический кружок, и в 1906 году, в самом конце, в неказистый, с облупленными стенками домик Махно пришли жандармы, арестовали Нестора, в рубахе вывели прямо на улицу, на мороз.
Мать кинулась следом, бросила Нестору старое полупальто, затем, давясь рыданиями, спросила у офицера, командовавшего арестом:
– За что взяли сына-то?
– За то, что убил стражников.
Дело передали в военно-полевой суд, который, как известно, мягкостью нравов никогда не отличался. Приговаривать к смертной казни там было делом таким же привычным, как для всякого судьи утренний ритуал – съедать перед судебным заседанием булочку с маслом и выпивать стакан кофе.
Но Махно – вот удивительная вещь! – освободили: члены суда не поверили, что этот худенький заморенный парнишонка ростом не больше сапога может вообще напасть на здоровенных толстых стражников, господа из жандармерии просто с кем-то его спутали, обознались, и Нестора Махно отпустили: иди, парень, домой, поешь вареников с вишнями либо сиську у матери пососи – в общем, подрасти немного. Очень здорово ошибались господа из военно-полевого суда. Не надо было им отпускать этого заморенного, с прозрачным синюшным лицом человека: с наганом он умел обращаться так же ловко, как и с пакетами краски в своей бывшей мастерской.
Прошел год.
«В конце 1907 года я был вторично арестован, – написал Махно, – меня обвинили в целом ряде политических убийств и экспроприаций. Однако следствием это не было доказано и, спустя несколько месяцев меня под залог имущества одного заводчика выпустили из тюрьмы. В это время группа сильно преследовалась со стороны полиции. Полицейские агенты и стражники так и рыскали по району и выхватывали отдельных товарищей. В августе 1908 года по показанию члена нашей группы Альтгаузена, оказавшегося, как мы потом узнали, провокатором, я опять был схвачен и посажен в тюрьму. В марте 1910 года я во главе шестнадцати обвиняемых был осужден Одесским военно-окружным судом в г. Екатеринославе и приговорен к смертной казни через повешение. 52 дня сидел я под смертным приговором, после чего, благодаря несовершеннолетию в момент преступления, а отчасти благодаря хлопотам матери, смертная казнь была заменена мне бессрочной каторгой».
Конечно, экспроприации, которыми занимались юные гуляйпольцы, – ими руководили опытные анархисты Вольдемар Антони и Александр Семенюта, – это обычный «детский лепет», тьфу, в сравнении с тем, чем занимались настоящие экспроприаторы, удачно чистившие подвалы в банках и останавливавшие поезда с богатыми пассажирами.
Двадцать лет спустя в одном из советских журналов было опубликовано обвинительное заключение, по которому был вынесен приговор и молодые террористы загудели в «места, не столь отдаленные». Вот о чем там шла речь.
Пятого сентября 1906 года трое мальчишек с лицами, измазанными сажей, встретили в темном переулке богатого торговца Брука и отняли у него полторы сотни рублей вместе с золотыми часами, после чего исчезли с такой скоростью, что их не смогли догнать даже конники; через восемь дней – тринадцатого сентября, – подкараулили некоего Карнера, промышленника, отобрали у него довольно увесистую чушку – слиток серебра и 425 рублей. На этом удачные нападения того года закончились, синюшный пацаненок с белыми, яростно полыхающими глазами был арестован, когда же его выпустили, он не замедлил снова натянуть на голову маску и взяться за старое.
На сей раз Махно залез в дом купца Гурезича, но только начал прикидывать, чем бы ему поживиться, как благим матом заорал невесть откуда появившийся племянник купца.
Пришлось ретироваться.
Девятнадцатого октября 1907 года, молодые анархисты, вооруженные револьверами, которые им выдал Вольдемар Антони (сам Антони к той поре благополучно покинул Россию, объявился в Париже, очень часто появлялся на Монмартре в студии русских художников), напали на почтовую карету. Завязалась драка. Двое полицейских, охранявших карету, были убиты – налетчики впервые применили оружие.
Уйти налетчикам не удалось, хотя сам Махно ускользнул – изловили его, как он сам пишет, лишь много позже, по доносу предателя.
В 1910 году состоялся суд. Приговор был безжалостен: смертная казнь через повешение. Поскольку Махно был еще «совсем зеленым», смертную казнь ему, как несовершеннолетнему, заменили бессрочной каторгой – сделал это генерал Сухомлинов, только что назначенный на должность военного министра России, – и Махно очутился на нарах Бутырской каторжной тюрьмы.
Провел он там без малого семь лет. Вышел из Бутырок, – дата известна точно, – второго марта 1917 года.
Окно камеры, где сидел Махно, выходило на широкий каменный двор, на котором стояла скромная, будто бы зажатая тяжелыми стенами церковь, косой свет тускло освещал ее; неожиданно во дворе раздался шум, следом громыхнул выстрел – это кончили строптивого охранника. Заключенные кинулись к окну.
Весь двор был запружен солдатами, солдаты стояли даже на ступенях церкви, смеялись. Увидев, что на них смотрят заключенные, закричали:
– Выходите все из камер! Свобода! Всем дана свобода!
О том, что в Питере произошел переворот, заключенные знали, как знали и другое – под шумок кое-кого навсегда увезли из тюрьмы. Люди эти в тюрьму не вернулись, и на воле их, соответственно, тоже не обнаружили – ну будто бы сквозь землю провалились, а точнее, остались в этой земле.
На многих солдатах была форма конвойной команды, и это настораживало – уж не провокация ли?
Старики – а опытных каторжан в камере было немало – некоторое время пристально вглядывались в лица солдат, потом один из них, самый старый, самый матерый, почесал пальцами плешь, поймал там вошь, вздумавшую безнаказанно отдохнуть на голом темени, раздавил ее о ноготь и произнес благодушно:
– А ведь все так и есть – свобода! Солдатики не врут. Ломай, ханурики, дверь!
Со стола стянули тяжелую крышку – толщина ее была не менее двух вершков, – разогнались и вынесли дверь, будто тараном.
В коридоре тюрьмы было полно народа, – в соседних камерах двери тоже выбили, – и по лестнице бегом, перепрыгивая через две ступеньки, потрясая кандалами, устремились к выходу.
Но радость была недолгой – к вечеру заключенных снова загнали в протухшие, пахнущие мочой, потом, грязью, чем-то кислым, камеры…
В тюрьме сделалось тихо. Заключенные приуныли.
Но через шесть часов, как потом вспоминал Махно, в камере появился незнакомый офицер с кучей бумаг в руках, на плечах у него поблескивали золоченые погоны с тремя звездочками. Поручик. Он оглядел камеру и спросил строго:
– Кто здесь Махно?
«Я откликнулся, – написал впоследствии Махно. – Он подошел
