не знаю… Я использовал уже строение всех птичьих крыльев, какие только мог достать, и мне кажется, что крылья для человека сделать бесспорно можно. Страус действительно летает тяжело, но летает, а птица Скала…
Еврей усмехнулся.
— Вы не верите в Скалу? Есть о ней всё-таки предания, несомненные.
— Но птичьи кости?
— Что мне там кости! Всё глупость! Достаточно того, что птица, состоящая из мяса и костей, летает; поэтому человек летать должен и будет. Нужны ему только крылья в больших пропорциях, чем у птицы.
— А где же сила, чтобы ими двигать? — спросил еврей.
— Сила? Силу можно искусственно удвоить, утроить!
— Ну! Почему же не делаете крыльев?
— Давно их делаю…
— Но их не пробовали?
— Не готовы! Всё сам должен делать. Всё! Перья ощипывать, перья подбирать, кости тесать, складывать, пружины вставлять, жизни моей не хватит и на одно крыло.
Еврей по-прежнему улыбался, но так незначительно, что Пудловский, весь занятый своей мыслью, не мог заметить его улыбки. Скорее, веря в то, что еврей разделяет его убеждения, он всё запальчивей объяснял прогресс своей странной работы.
— Если бы я мог получить перья Скалы! А! Отдал бы полжизни. Их строение лучше бы объяснило мне о крыльях для человека.
— Почему не отправитесь в дорогу за ней? — спросил Хахнгольд.
— Шутишь, рабби? Я шуток не люблю, идите отсюда, вы меня не понимаете.
И хотел открыть дверь, когда еврей взял его за руку.
— Послушай меня, мастер, я тебя о чём-то хотел спросить.
— Ну, о чём?
— Об одном из твоих жаков.
Пудловский презрительно сплюнул.
— О котором же из этих шутов?
— Кто последним вписался.
— Пойдём в первую комнату, там список учеников.
Они вошли и магистр, заперев дверь, вытащил книжку, в которой вычитал имя Мацка Сковронка.
— Марцин Сковронок! Бледный, блондин, молодой.
— Хороший латинист… утлично учится.
— Не знаете что-нибудь о его роде и родителях?
— Сирота.
— Он не говорил что-нибудь о себе…
— Разве я бы его спрашивал.
— Позовите и спросите, я буду в другой комнате.
— Тебе это для чего, Хахнгольд?
— Что вам до этого? Мне это нужно. Я вам достану страусиные крылья.
— Точно?
— Несомненно достану.
— Только там в моей комнате ничего не трогай! Ради Бога, не прикасайся даже, ты мог бы уничтожить работу стольких лет, если бы сдул одно пёрышко.
Еврей, смесь скрылся.
Пудловский высунул голову за дверь и позвал:
— Heu! heu! Studiosi! Есть там кто?
Несколько пищащих голосков отозвались.
— Позвать мне Мацка Сковронка.
— Он тут.
— Иди один ко мне.
Пудловский нетерпеливо подзывал пальцем, стучал ногой и, впустив мальчика, сел на стул, уставил в него глаза, покашлял и так начал:
— Твоё имя… Мацек Сковронок?
— Так точно.
— Откуда родом?
— Из Руси.
— Дальше…
— Что далше?
— Родители, какого сословия, живы или умерли, кто опекун и близкий?
— Сирота, родителей не имею и не помню…
— Кто они были?
— Бедные люди… шляхта… с Руси.
— Как зовут?
Мальчик замялся.
— Не знаю.
— Где же ты воспитывался?
— На милости у людей.
— Но где?
— В русском Полесье.
Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.
— Имеешь кого из родни?
— Никого.
— Кто тебя сюда прислал?
— После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.
— Один?
— С ангелом-хранителем.
Магистр серьёзно кивнул головой.
— Расскажешь мне ещё что-нибудь о себе?
— Что? Пожалуй, что очень бедный.
— Имеешь сестёр, братьев?
— Никого.
— Иди, и учись, буду о тебе помнить. И не будь любопытным.
Мацек, невольно бросив взгляд на комнату, заметил еврейскую шапку на стуле, всё понял, ему стало холодно, вышел дрожа.
Едва дверь за ним закрылась, молча втиснулся задумчивый Хахнгольд.
— Ты слышал?
— Слышал.
— Узнал, чего хотел?
— Всё.
— А страусиные крылья?
— Будут.
— Почему тебя интересует этот сирота?
— Почему? Ничего! Так… любопытство!
— О! О! Думаешь шутить со мной, в этом что-то есть.
— А что должно быть?
— Тайна…
Хахнгольд пожал плечами и молча потащил Пудловского, который тут же пошёл закрыться в своей мастерской.
VIII
Торг о человеке
Теперь перенесёмся в жилище знакомого нам уже из предыдущих глав романа кампсора Хахнгольда, который жил в своём собственный домике в Казимеже, в части города, предназначенной для израильтян. У его усадебки, окружённой вместе с садом и примыкающими строениями высоким палисадом и даже частью стен, был один только вход, через ворота, выходящие на нижнюю улочку.
Сами ворота так редко отворялись, что их петли заржавели, деформировались створки. Только обитая дверка с гирей и огромным замком, оснащённая внутренней задвижкой, представляла обычно вход. За двориком был одноэтажный домик, низкий и длинный, с фасада жалкий, немного более презентабельный с тыла. Крыльцо, опирающееся на два столбика, закрывало вход в сени и хозяйские комнаты. Там, однако, ничего не объявляло ни о богатейшем еврее, ни об учёном человеке. Всё было просто, и даже бедно по-еврейски. Латунные еврейские светильники свисали с потолков, простые сосновые лавки служили для сидения, а по углам поднимались высоко выстланные тапчаны за разноцветными занавесками, с кучами подушек и перин. Пройдя несколько одинаково убранных комнаток, тесных и грязных, только теперь вы натыкались на обитую дверь, ведущую в мастерскую Хахнголдьда. За эту дверь никто уже из домашних не входил: ни жена, ни дети кампсора, а из навещающих те только, которых он сам вызывал. Две обширные сводчатые комнаты, из которых одна была полутёмной, составляли это тайное убежище.
И тут было бедно, но за видимым запустением и пренебрежением проглядывала скупость, чувствовался скрытый где-то достаток. Стол, прикрытый старой потрёпанной скатертью, покрытый книгами, бумагами, был завален астрологическими картами, каббалистическими знаками на пергаментах, инструментами, которые выдавали алхимика.
Нигде, однако, даже в другой комнате, не было печи, реторт и приличного оборудования, работающих в великом деле, потому что Хахнгольд, страстно предаваясь алхимии, никогда, однако, на свой счёт и в своём доме испытаний не проводил. Прочитав что-нибудь новое в книжках, он шёл к знакомым адептам герметичных тайн и там пользовался чужими материалами и оборудованием. Поэтому тут, в доме, только фрагментарно, единично реципенсы, реторты и бутылки с осадками выдавали алхимика.
Там было больше следов еврейской каббалы, баламутных астрологических вычислений, гороскопов и каких-то непонятных вычислений. На стенах не было тех любопытных вещей, любимых мудрецами прошлых времён: ни змеиных шкур, ни высушенного крокодила, ни мумий, ни костей скелета, которых, впрочем, еврей без того чтобы заслужить у своих единоверцев имени скептика, хранить бы не мог.
Вместо этого висели шубы, одежда, богатое оружие, ремни и т. п., в залог, наверное, взятые фанты. Другая комната, полутёмная, была полна кувшинов, сундуков,
