устоев. Мне хотелось написать историю Джона Фрума, историю общины, нашедшей себе верование, как метафору всего общества, чья вера развивается подобным образом. Я не стал продолжать, рыть глубже, исследование таинства могло разрушить его, даже для меня. Или же этот волнующий сюжет был так далек от меня ментально и географически, что интерес, который для написания романа нужно испытывать на протяжении длительного времени, быстро погас.
А может, причина была в том, что история и так выглядела яснее ясного, ее суть скрывалась в имени – ибо для других обитателей Джон Фрум был «человеком, прибывшим из Америки», одним из многих американских солдат, который именно так и отрекомендовался, прежде чем выбросить в море все лишнее военное обмундирование, когда отбывала его военчасть: John from America, что позднее и сократилось до Джон Фрум.
(5) Чтобы избежать тюремного заключения за мошенничество, финансовый директор одного греческого предприятия, только что им ограбленного, сбежал на гору Афон и восемь лет скрывался там под видом монаха. Он приехал туда и объявил себя верующим. Тем не менее по прошествии восьми лет он уехал оттуда, и после этого его быстро арестовали. Его отчужденность, наверное, еще усиливалась по причине того, что в монастырской среде он был единственным, кто в Бога не верил, и до такой степени, что предпочел тюрьму. Ибо восемь лет добровольного принуждения себя ничего не изменили в его взглядах, это происходит не так.
18
Жизнь / смерть
(1) Помимо того, что я дважды едва не утонул, десятилетним мальчиком я чуть не умер во время ярмарочного праздника, усевшись в корзинку огромного маятника, раскачивающегося на высоте двадцати метров над землей и внезапно останавливающегося. Чтобы попасть на этот аттракцион, надо было иметь соответствующий рост или достичь минимально допустимого возраста (десять лет). Роста мне тогда еще не хватало, а вот возраст – только что мне исполнилось десять (я отличался запоздалым ростом). Корзинка перевернулась, поручень неплотно держал мои ноги, и руки начали скользить. Отец снизу увидел мое отчаянное лицо и понял, что у меня проблема; тут он стал настойчиво требовать от хозяина остановить аттракцион, и тот согласился дать мне сойти. Отец спас мне жизнь (события такого рода потом влияют на отношение к отцу).
(2) Чем больше времени проходит, чем меньше необходимость избегать смертельной опасности, тем отдаленнее кажется риск такой опасности (это закон математической теории вероятностей). С вулканом все наоборот: чем дольше период без извержения, тем больше риск, что извержение произойдет.
Из двух статистически противоположных вероятностей надо выбрать ту, что приложима к каждому элементу человеческой жизни, и определить, насколько длительный период без определенного события увеличивает или уменьшает шансы того, что событие такого рода вскоре произойдет (если только это, в сущности, не зависит от тебя самого или от превратностей жизни): период без поездок, период без удач, период бесплатного прохода в метро, период без сексуальных отношений, период без острой зубной боли.
(3) Я всегда верил, что доживу до старости, и всегда поступал, отталкиваясь больше от этого, чем от предчувствия, что умру молодым (при этом ничуть не помышляя о страховании жизни, о пенсии). Может быть, я ошибаюсь. Наперед этого узнать не дано. Но что все-таки предпочтительнее: поступать так, будто доживешь до старости, и умереть молодым, – или же поступать так, будто умрешь молодым, и дожить до преклонных лет?
(4) Мне шестнадцать, я подхожу к отцу – он в это время подрезает кусты в саду – и задаю ему экзистенциальный вопрос, которым одержим: есть ли в жизни смысл, если все равно когда-нибудь умрешь. Он, преспокойно продолжая подстригать кустики, советует мне не заморачиваться этим – придет день, и мне все станет понятно.
Спустя тридцать лет он делится со мной мыслью, которая теперь мучает его самого: нет, не его собственная смерть уничтожит все, что строится, не она сведет к нулю ценность всего окружающего, – а то, что придет день, когда на Земле угаснет вообще всякая жизнь. И зачем тогда сейчас создавать что-либо (сад, предприятие, коллекционировать солонки или произведения искусства)?
(5) Фараоны все предусмотрели для своего вечного покоя, они оборудовали свои гробницы предметами, которые могли бы прекрасно послужить им и дальше (мебель, украшения, пища, инструменты, лодки), у строивших гробницы мастеров не было права появляться на восточном берегу Нила, чтобы никакие секреты не оказались разглашенными, планы этих гробниц знал только глава мастеров. От всего-то они подстраховались, кроме расхитителей и археологов, явившихся спустя тысячелетия, ибо кому дано предугадать, что произойдет через три тысячи лет?
Что, если фараоны, чьи гробницы потревожили, а вещи выставили в музее, – а вдруг они реально лишились всего этого в потустороннем мире, в действительности верно представляя себе вечность, имея основания для такой своей прозорливости. И теперь вот навсегда утратили кров, украшения, средства передвижения, а без всего этого вечность уже не такая комфортная штука.
(6) В заигрывании с мыслью свести счеты с жизнью, пока ты молод, есть нечто шекспировское, трагическая энергетика, в дальнейшем, несомненно, ослабевающая. Черный романтизм осознания обыденности неотвратимого, который отрешает от жизни, едва успевшей начаться; но это бывает именно так, с чувством безысходности, тем более когда я размышляю об этом всего-то в двадцать, петляя по ночной дороге, от включенной зловещей музыки чувство неизбывной печали сгущается еще сильней, к тому же машина вполне подходит для того, чтобы свести счеты с жизнью.
Но вдруг меня настигает мысль, что следовало бы подготовить такой поступок, написать письма, объяснить, не оставлять близких без разгадки, так не поступают. Тут же, сразу, нужно обдумать: что написать, как аргументировать (какие указать причины, в чем именно заключается неотвратимость, и постараться, чтобы не упрекнули потом в недостатке воображения); все становится более трудоемким, требующим разработки: это больше уже не чувство, терзающее нутро, а умозаключение, вереница этапов, в которой уже нет решительно ничего шекспировского. Тогда я мысленно переключаюсь на другое, продолжая вести машину, и меняю волну на радио, подыскивая не такую свинцово-тяжелую музыку.
(7) Мне сорок один год, я живу прямо в лесу, фотографирую лежащие деревья, поваленные бурей, ветром, сраженные болезнью, временем, воображая, что они покончили с собой. Серия называется «Деревья-самоубийцы», под каждым снимком причина такого поступка (тоска, меланхолия, депрессия). Как будто они, едва ощутив прилетевший только на разведку ветерок, тут же
