1917 г. прозвучало обращение СНК к народам союзнических стран, где впервые открыто большевики рассмотрели перспективу заключения сепаратного мира. Данная политика дала толчок стихийной демократизации армии, сделала возможной тактику «грабежа награбленного» внутри страны и привела к полной капитуляции в области внешней политики. Дан признал, что «повелительная необходимость удовлетворить требования солдатской стихии о немедленном мире» поломала в первый же день прихода к власти все теории и определила собой всю действительную внешнюю политику большевизма «в первую полосу его творчества»[208]. Заключение Брестского мира, по мнению Ф. И. Дана, фактически изменило условия существования Советской власти, так как, во-первых, значимость армии резко снизилась; во-вторых, она, армия, перестала служить определяющим фактором внешнеполитического курса большевиков. Дан назвал Брестский мир «азартной спекуляцией» большевистского руководства. Крестьяне, благодаря новой власти, получили землю, солдаты – мир. Казалось, что ситуация требовала наступления мирной полосы жизни. Но эта потребность быстро разбилась о внутренние противоречия большевистского режима. Появившееся недовольство среди рабочих привело к усилению «наскока на капитал». А затем большевики организовали «крестовый поход на деревню». Все это в совокупности «заставляет зажечь пламя гражданской войны, прекращение которой он (Ленин) вчера только успел благословить»[209]. Дан пришел к выводу о том, что за год Россия оказалась в состоянии гораздо более сильной разрухи, чем накануне октября 1917 года.
В целом, внешнеполитический курс советского руководства, по мнению меньшевиков, носил черты «социального утопизма», так как большевики рассчитывали, что в ходе общеевропейской социалистической революции, приняли бы участие не только пролетарии, но и крестьянство. Однако Дан выразил сомнение в том, что крестьяне будут воевать ради идеи мировой революции. Они были слишком далеки от теоретических постулатов большевиков. Он призывал не переоценивать скорость революционизирования солдат и народных масс в странах, где капиталистические отношения пустили глубокие корни. Этот процесс мог затянуться на достаточно продолжительное время, так как европейские крестьяне и военнослужащие имели несколько иную психологию, чем данные социальные страты в России. Подобное скептическое отношение к роли крестьянства в социальных трансформациях свидетельствовало о наличии элементов догматизма в социал-демократической теории. Меньшевики не принимали во внимание то обстоятельство, что при умелом манипулировании сознанием крестьянства можно было добиться результатов как во внутренней, так и во внешней политике.
Таким образом, статья Ф. И. Дана в сборнике «За год» свидетельствовала об определенной трансформации идеи мировой революции и сроков ее реализации. К меньшевикам уже в 1918 г. пришло понимание того факта, что мировая революция – это долговременный процесс, осложнявшийся устойчивостью капиталистических отношений в европейских странах.
Одной из важнейших проблем, поставленных меньшевиками уже в этот период, была оценка большевизма и большевистского режима и в этой связи, соотнесение социал-демократической (меньшевистской) доктрины с фактом прихода большевиков к власти. Ю. О. Мартов рассмотрел эту проблему через постановку вопроса о соотношении диктатуры и демократии в теоретическом багаже социал-демократов и его преломлении в Советской России. Впервые он подчеркнул неслучайность октябрьских событий еще на Чрезвычайном съезде РСДРП. Юлий Осипович указал на то, что «события этого рода ни в коем случае не являются исторической случайностью», они «предопределены всем ходом социального развития»[210]. Мартов признавал, что пролетариат совершил переворот в силу необходимости решения наиболее остро стоявших на тот момент вопросов, и в этом заключалась его историческая миссия. Он также настаивал на том факте, что октябрьские события неверно считать контрреволюцией, как, в частности, оценивал их лидер эсеров В. М. Чернов. В духе ортодоксального марксизма Мартов подводил определенную социальную базу под свой тезис и настаивал, что в основе «этого скачка лежат неудовлетворенные потребности революционного класса»[211]. Мартов, осудив методы, с помощью которых большевики пришли к власти, и подчеркнув, что «форма заговора» являлась характерной чертой анархистской, а не социалистической революции, охарактеризовал политический строй большевиков как «режим перманентной анархии»[212]. В силу того, что революция не решила стоявшие перед ней задачи, Мартов по-прежнему призывал к созданию однородного социалистического правительства «от народных социалистов до большевиков». Более того, в сборнике «За год» он назвал «социологическим парадоксом» само существование коммунистического правительства в экономически отсталой стране, которая позже других европейских стран вступила в фазу капиталистических отношений. Таким образом, лидер меньшевиков обоснованно считал события осени 1917 г. запрограммированными неудачной политикой Временных правительств. Одновременно успех большевиков Ю. О. Мартов связывал с использованием сиюминутных требований населения, в частности окончания войны, и анархистскими по своей сути методами ведения политической борьбы.
Но особенно остро в сборнике «За год» Ю. О. Мартов поставил вопрос о применимости норм демократии в ходе социалистического переворота, отметив при этом, что большевики восприняли те формы анархо-синдикализма, которые явно противоречили всем ее основам. Пытаясь выявить причины данного «социологического парадокса»[213], Мартов обратил внимание на тот факт, что большевистская партия стала выразительницей «утопических чаяний пролетарских масс»[214], которые, находясь «на ранней ступени своего классового развития, считали возможным немедленное осуществление путем захвата власти, социалистического переворота»[215]. И начался, как он писал, «“эксперимент” социалистического характера». Таким образом, большевистская диктатура, по Мартову, возникла вследствие неразрешимого противоречия между доктринально выведенными классовыми задачами пролетариата и социально-экономическими условиями российского общества.
Большевики не способны были предоставить массам право на самодеятельность, инициативу, вся логика существования советского режима противоречила подобному развитию событий. Мартов справедливо заметил, что самоуправление не может навязываться «“сверху” декретами», вызываться «одним фактом захвата власти», а должно вырабатываться «лишь достаточно длительной школой организации классовой борьбы и участия в демократических учреждениях»[216]. Фактически лидер меньшевиков обосновал необходимость и важность созревания гражданского общества и формирования на его основе институтов власти. Существование диктатуры одного класса рассматривалось меньшевиками как временное явление, целесообразное в начальный период установления власти трудящихся.
В процессе структурирования гражданского общества российские социал-демократы отводили особое место Советам, так как на практике они, как органы народовластия, став, по существу, большевистскими, утратили свое предназначение. Это обстоятельство объяснялось тем, что Советы фактически проводили политику только в интересах правящей партии. Постепенно данные органы перестали быть выразителями интересов различных категорий граждан. Таким образом, большевистский режим постепенно эволюционировал от «анархического коммунизма» в сторону «государственного коммунизма», а советизм вытеснил «революционный синдикализм во всех его формах»[217], при этом «якобински-бюрократические методы одержали легкую победу»[218]. По мнению Мартова, лозунг «Вся власть Советам!» большевики подменили лозунгом «Вся власть чрезвычайкам». Следствием данного процесса стал рост бюрократической машины. Поэтому Ю. О. Мартов считал необходимым вести борьбу против «социалистического утопизма» с целью преодоления «диких и несуразных явлений отечественной революции»[219], выражавшихся в слепом следовании марксистской теории, искусственном раздувании государственного аппарата, сращивании его
