его душе стала занимать Ольга. Длинноногая девчоночка с косичками и ленточками, ставшая его любовью, его женой, его судьбой… Когда они поженились и Георгий не раздумывая перебрался жить к Ольге, мать и отчим дом продали и уехали в Краснодар. Два-три письмеца в год — вот и все его связи с той, что дала ему жизнь… Почему так? Потому ли, что все его помыслы, все силы его души были отданы другой жизни? Но ведь все-таки речь идет о матери… А разве он виноват в том, что Антонина Васильевна с легкостью заменила ему мать? Ведь человек не может жить по каким-то абстрактным, умозрительным законам, где главное — нужно, должно… Жить можно, наверно, только тем повседневным, что вокруг тебя, и странно ли, что с прочностью новых душевных связей неизбежно рвется тоненькая ниточка кровного родства…
Дома стояли рядом, теперь уже оба чужие. В том, где прошли его лучшие годы жизни с Ольгой, жил теперь угрюмый, густо заросший пегим волосом старик. Дом почти не изменился за четыре года — все так же мощно, кряжисто лезли в глаза рубленные в лапу венцы, голубели наличники и ставни, высокие ворота прямо, как часовые на посту, охраняли просторное подворье. На миг померещилось Георгию — вот сейчас откроется, звякнув кольцом, калитка и выбежит на пыльную улицу длинноногая девчоночка Оля с косичками и ленточками… Или неторопливо выйдет статная, рослая его жена, издали улыбнется, щуря светлые серые глаза. Но за воротами грубо, мощно взлаяла басом собака, рванулась, гремя кольцом по проволоке, на шаги прохожего, шедшего слишком близко от дома, тот испуганно шарахнулся в сторону, а пес стал бешено метаться и рычать. Сколько помнил Георгий, все собаки у Русаковых были добродушными лопоухими псами, неспособными не только броситься на человека, но и зарычать как следует… Да и откуда взяться злым собакам в доме, где всегда жили добрые люди?
Георгий поехал на кладбище. Могилы Дмитрия Иннокентьевича и Антонины Васильевны были, против ожидания, ухожены, буйно цвели астры, ограда явно недавно покрашена. Кто же смотрит за ними?
Он открыл железную дверцу общей ограды, присел на скамеечку. Когда они хоронили Антонину Васильевну, на могиле Дмитрия Иннокентьевича была обычная одноместная ограда. Кто же соединил их вместе? Наверно, Сергей. Но смотрит за могилами наверняка не он, ведь Сергей где-то на Севере. И не Кент, конечно, тот уже года два здесь не был… Кто же тогда? Друзья? Знакомые? Наверное… У них было много друзей, всегда с радостью приходили они в их добрый дом. А умри ты сейчас, вдруг подумалось ему, кто будет смотреть за твоей могилой? Да ведь некому. Разве что тот же Сергей раз в год заглянет…
А кто смотрит за могилой Ольги?
Он словно с разбегу наткнулся на эту мысль.
Кто смотрит за могилой твоей любви, твоей жены, твоей судьбы? Осталось ли вообще что-нибудь от этой могилы? А может, Шельма, выйдя из берегов, разметала камни, размыла землю и таежное зверье растащило кости по округе? Да нет, быть такого не может, торопливо успокаивал себя Георгий, ведь спустя год после смерти Ольги писал Звягин, что был там, соорудил щит с надписью, поправил камни. Но уже три года молчит Женька Звягин, да и то письмо будто по обязанности написано было, словно Звягин считал своим долгом отчитаться перед ним… Ничего, Оленька, скоро увидимся с тобой… Только бы Голубеву удалось пробить это дело. Наше с тобой дело. Я вернусь с экспедицией и сделаю все возможное и невозможное, чтобы закончить это наше общее дело. И будь я проклят, если со временем не появится на карте новое месторождение и прииск, названный твоим именем. Прииск «Ольга»…
Когда он вернулся домой, не было ни Веры, ни ее вещей, холодная комната неприятно резала глаз стерильным неуютом — Вера перед отъездом выскоблила ее до блеска. И — ни самой малой записки на его жестокое письмо. Ушла, будто напрочь вычеркнула его из своей жизни, даже и следов — он еще раз внимательно оглядел комнату — не оставила. А он-то, что греха таить, боялся ее слез, упреков, просьб. Ничего не будет, живи один, Георгий, как жил… А как одному жить, можно ли? Что ж, придется, видимо, научиться и этому. По крайней мере до тех пор, пока ты не будешь в состоянии что-то дать другому человеку. Иначе нельзя…
И наконец-то наступил день, когда Голубев сообщил, что план утвержден, хотя и не полностью — вместо трех экспедиций, как просил Георгий, разрешили только две. Голубев успокоил его:
— Пока и это неплохо. Если понадобится, выбьем и третью. Готовься.
Георгий в тот же день подал заявление об уходе. Нестеренко, неприятно удивленный, откинулся на спинку стула.
— Да, неожиданно, Георгий Алексеевич… очень неожиданно. Чем все это объяснить?
— Я же все написал в заявлении, — нетерпеливо сказал Георгий.
— Да-да, конечно… — Нестеренко забарабанил пальцами по столу. — Очень не вовремя вы уходите от нас. Как раз сейчас, когда мы должны получить новую машину…
— Что делать…
Нестеренко вздохнул и, прежде чем подписать заявление, просительно взглянул на него:
— Может, еще подумаете, а? Хотя бы три-четыре месяца.
— Не могу.
— Ну что ж, счастливого пути… А кого посоветуете на ваше место?
— Я думаю, Митрошина, — не сразу сказал Георгий.
— Больно уж молод, — с сомнением покачал головой Нестеренко.
— Это, как известно, недостаток временный, — усмехнулся Георгий. — А преимущество перед другими у него более основательное — он знает и умеет больше, чем кто-либо в группе.
— Ладно, посмотрим…
Две экспедиции ничего не дали. Касситерита не было. Третьей пришлось дожидаться два года. Георгий обивал пороги министерства, писал докладные, надоедал Голубеву — и наконец добился. Передавая ему бумагу с драгоценной надписью — «разрешаю», Голубев сказал:
— Это все, Георгий. Больше ничего не будет.
— Ясно.
И вот оставался от третьей экспедиции куцый двухнедельный хвостик, а касситерита по-прежнему не было.
11
На рассвете Георгий разбудил Брагина и тихо спросил:
— Идти можешь?
— Куда?
— До берега.
— А зачем? — растерянно хлопал сонными глазами Брагин.
— Я спрашиваю: идти можешь? — повысил голос Георгий.
— Могу, наверно, — неуверенно сказал Брагин, глядя на свои забинтованные ноги. — Если в сапоги влезу.
— Одевайся.
В сапоги Брагин влез. Прошелся по комнате, поморщился и доложил:
— Вроде ничего, терпеть можно.
— Пошли.
Снег за ночь стаял, пустые улицы Дьякова превратились в болото. Над головой висело обычное для северного сентября небо — низкое, темное, готовое в любую минуту рассыпаться на дождь или снежную крупу. По скользким деревянным тротуарам они добрались до берега Бугара: Георгий дал Брагину деньги и приказал:
— Сгоняй
